— Сто тридцать одна тысяча девятьсот девяносто четыре опыта в прошлом году, — пробормотал как бы между делом доктор Бойкот. — Считайте круглым числом сто тридцать две тысячи. Гуднер утверждает, что никому ничего не говорил.

— А-а.

— Это составляет… так-так… тринадцать процентов от общего числа опытов, проведенных по поручению или в интересах правительственных и прочих государственных органов, — вполголоса, деловитой скороговоркой продолжал доктор Бойкот. Потом, чуть-чуть повысив тон: — Я лично переговорил с Тайсоном, и он также убежден в своей непричастности.

(На самом деле допытывания доктора Бойкота заставили Тайсона съехать на совсем уж неудобоваримый ланкаширский диалект, и речь его свелась к потоку гласных и согласных, столь же невнятных по содержанию, но однозначных по смыслу, как и собачий лай.)

— Уведяю вас, шеф, что я тоже дикобу дичего де говодил, — выдавил мистер Пауэлл, тиская в руке намокший платок и прикидывая в уме, что будет менее неприлично: чихнуть или повторно высморкаться.

— Иллинойский эксперимент… где-то у меня были по нему материалы, еще вчера, — проговорил доктор Бойкот. — Бог с ними, вы не помните результатов на память — хотя бы приблизительно?

— Побдю, — отозвался мистер Пауэлл. — Исследовадие радиации, тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год. Шестьдесят одид бигль облучен кобальтом гамма шестьдесят, половида уберли в течедие трех дедель. Очедь депдиятдые сибптобы. В желудке…

— Ну ладно, Сюзан мне все отыщет. А этот тип, который подвез вас тогда из Ульфы?

— Да я вам про это говодил, вы же побдите…

— Вы запомнили его в лицо? — вопросил доктор Бойкот.

— В общеб, да. А что?

— Он? — Доктор Бойкот кивнул головой на маленькую фотографию, вырезанную из газеты, без всякой подписи; она лежала на самом виду на его письменном столе.

Мистер Пауэлл подошел и вгляделся.

— Вот это да, од сабый, — выпалил он. — А откуда эта штука?

— Из вчерашнего «Лондонского оратора», — бесцветным тоном отозвался доктор Бойкот. — Это их корреспондент по фамилии Драйвер, который пишет про нашу историю. Он же, как вам известно, пронюхал и про чуму.

Мистер Пауэлл попытался погрузить все это в свою ноющую голову, а нос его тем временем стал окончательно забит.

— Что же тепедь… — начал он, однако передумал. — Я дубаю… бождо, я личдо педеговодю с дидектогом?

— Можете, конечно, — ответил доктор Бойкот, — но я бы на вашем месте не стал этого делать — в смысле ходить к директору и поднимать шум еще до того, как он сам решит, стоит это делать или нет. Вы же знаете, qui s’excuse s’accuse.[19]

Мистер Пауэлл этого не знал.

— Кроме того, у вас ведь еще не кончился испытательный срок, правда? — продолжал доктор Бойкот. — Это лишний довод за то, что вам лучше сидеть тихо и ждать, может, все еще и утрясется.

— Ду, это все дависит от того, что од дубает, да? Если од дубает, что я… Господи, да я, в общем, и не здал, что Гуддер даботает с чубой, как я бог…

— Ну, что он подумает, если вы явитесь к нему с такой простудой, я могу предсказать заранее, — заметил доктор Бойкот. — Гм. Сто двадцать девять овец за прошлый год, исследование… гм… ранений высокоскоростными пулями. Он до смерти боится простуды и прочих инфекций. И потом, он вас сейчас не примет. Он вообще никого сейчас не принимает. Он составляет личное послание Министру. Однако вы положительно нездоровы. Вам надо домой. Право же, Стивен, ступайте домой, ложитесь в постель и глотните горячего виски. Позвоните в понедельник утром, если не поправитесь. Э-э… Сто тридцать пять коз, ага, так, осколочная шрапнель…

— Басибо. Дак что, шеф, похоже, бы с этой истодией вляпались?

— Пока трудно сказать, — ответил доктор Бойкот. — В правительстве, судя по всему, тревожатся. Сегодня приехал какой-то молодчик из министерства, беседовал с директором, ходил по территории. Бездельники чертовы — любому нормальному человеку вполне хватило бы нашего письменного доклада. Да и вообще все это чушь. Я вам готов выдать по пять фунтов за каждый реально зарегистрированный случай чумы от Лэндс-энда до Джон О’Гротса. Включая Бердфордшир. Все, Стивен, марш отсюда. Горячий виски.

Когда мистер Пауэлл дошел до двери, доктор Бойкот его остановил:

— Перед уходом позаботьтесь, чтобы в ваше отсутствие кто-нибудь последил за обезьяной в цилиндре. Директор считает этот эксперимент особо важным. На него уже потрачено столько времени, что теперь ни в коем случае нельзя его провалить. Сколько она уже отсидела?

— Тридцать пять суток, — ответил мистер Пауэлл. — Пять недель. Интересно, ей так же худо, как и мне?

— Лапочки мои ледяные, как стеклянный стол у белохалатников, — пожаловался Шустрик. — Сюда бы сейчас мое любимое старое одеяло… Что-то теперь с ним сталось? Оно так вкусно пахло. Наверняка Энни выбросила его на помойку.

Полусонный Раф перевернулся на другой бок, глубоко и простуженно вдохнул и выдохнул густое облачко пара.

— Раф, ты обещал, что мы не останемся здесь на ночь. Понимаешь, боюсь я… боюсь, а вдруг она вернется. Если я еще раз ее услышу…

— Не волнуйся, мы уйдем до темноты. Куда вот только?

— Все равно. Лишь бы здесь не оставаться. — Шустрик поднялся и выглянул наружу — день стоял хмурый и ненастный. — Смех и грех! Я собирался сказать, что сойду с ума, а сам забыл, что я и без того сумасшедший.

— Иначе ты бы ее и не увидел. Наверное, с тобой случился очередной припадок. Будь я тогда с тобой, ничего бы и не было.

— Это вряд ли. Как ни крути, а она была на самом деле. Такого не придумаешь. Раф, давай не будем больше говорить о ней. Лапы мои, как камень в воде. Нынче сильно похолодало. Не кажется ли тебе, что мы теперь как бы под водой — понимаешь, как на дне, в озере?

— Нет, не кажется. И позволь тебе напомнить, уж я-то бывал на дне…

— Я не то хотел сказать. Не сердись, Раф. Но отчего небо такое тяжелое и давит, давит? И запах какой-то хороший — чистый, ясный. Или я снова придумываю?

Раф резко выбежал наружу, понюхал воздух, пробежал несколько ярдов и напрягся, подняв нос к слабому, но крепчающему ветру.

— Шустрик, ну-ка выйди да посмотри! Тут что-то совсем непонятное.

Шустрик тоже вышел из логова и поднял морду к низким плотным тучам. Оба пса стояли молча, с опаской взирая на запад, где на фоне блеклого зимнего неба маячила плоская вершина Взгорья. Сколько видел глаз, горизонт скрывала мерцающая дрожь, безмолвное, непрестанное движение частиц, которые мелькали, искрясь, на всем пространстве от земли до нависших туч. Эта волна надвигалась, и Шустрик тихонько заскулил, поджав хвост. В ту же минуту она обрушилась на них, стремительная, как ласточка над вечерним озером, — пушинки и ледяные иголочки, колющие глаза, уши и голый череп, бесчисленные и мгновенные уколы холода на губах и влажном носу, — а холм, черневший на фоне неба, утонул в непрерывном, крутящемся потоке тающих частичек, размером меньше листьев, но больше пылинок или песчинок.