Тут уж от столов, за которыми студенты, пошли реплики, одна другой ехиднее. Ну, про танцора, которому что-то все время мешает, и тому подобное. Я, признаться, был потрясен: милые, доброжелательные, такие обычно пушистые мои питомцы – и вдруг такая агрессия, такое неприятие. Пробую свернуть разговор на другое, но Лешу, должно быть, заело: стал, одно за другим называя имена своих былых товарищей, добившихся большего, чем он, успеха, вносить ясность: в чем такой-то скурвился и где такой-то прогнулся. В комнатке, где семинарские занятия, уже шум, уже гам, никто никого не слушает и никто никого не любит, так что пришлось нам с Таней задействовать уже и педагогический ресурс, а иными словами, грубо оборвать дискуссию. С тем чтобы Алексей мог просто попеть свои песни, среди которых есть и в самом деле замечательные.

Что уж вынесли с этой встречи наши семинаристы, давно с тех пор повзрослевшие, не знаю. Но мы с Татьяной Александровной, идучи из института к метро, буквально поклялись друг другу, что никогда, ни при каких обстоятельствах не будем молодым людям рассказывать о своих боевых увечьях и шрамах. Под страхом прослыть действительно героями минувших дней.

* * *

Есть люди, обычно художники слова, которые на прямой вопрос отвечают не так же прямо, а как бы притчей. Что меня всегда и восхищало, и раздражало одновременно.

Вот поехали мы с Анатолием Васильевичем Королевым лет десять назад в Краснодар – искать таланты для липкинского Форума молодых писателей. И я аплодисменты сорвал только один раз: на общем собрании обоих – фашистского и жидомасонского – писательских союзов, когда речь зашла о пенсиях и вообще о всяких воспомоществованиях для сирых и убогих литераторов.

Зато Анатолий Васильевич, где ни выступит, всюду овация. Потому что притчи людям рассказывал и всякие поучительные истории. «Вы, – говорю с досадой, – даже на вопрос, сколько будет дважды два, ответите чем-нибудь замысловатым». И Королев тогда над моей досадою немало потешался.

Прошли годы, и я, к своему изумлению, тоже – ну, не на каждый вопрос, конечно, но иногда – стал отвечать побасенками. Обвыкаюсь, видно, в роли художника слова, чему все вы – невольные свидетели.

* * *

Удачные фразы, как и удачный мотивчик, прилипчивы.

Вот, много-много лет уже прошло, прочитал я в «Новом мире» рассказ Павла Филипповича Нилина «Дурь». А потом и экранизацию даже видел, тоже вроде неплохую, с Еленой Прокловой и Валерием Золотухиным в главных ролях.

И, убей Бог, ничего не помню. Кроме сцены, где герой (или героиня?) включает телевизор, а на экране – «поют и пляшут, как перед большой бедой».

Вот и сейчас – стоит мне нарваться на что-то, что в старину называли эстрадой, в голове тут же всплывает – «поют и пляшут, как перед большой бедой».

* * *

«Стихи умнее своего творца И не похожи на него нимало», – сказал много лет назад мой старший друг поэт Леонид Григорьян. И это действительно так, причем применительно отнюдь не только к стихам. Заглядывая в свои давние-предавние книги и публикации, иногда досадливо морщишься. Но иногда, простите меня великодушно, иногда изумляешься – Господи, как же я, оказывается, был умен и силен, когда волна несла и я взахлеб писал то-то и то-то.

А теперь… куда все девалось? И скисаешь.

Впрочем, чувство это, думаю, не мне одному знакомо.

* * *

А эта история начиналась совсем идиллически – мне из Нидерхаузена, уже после Букеровской премии, позвонил Георгий Николаевич Владимов, донельзя смущенный и, по своему обыкновению, встревоженный. «Ко мне, – говорит, – обратился некто Гольдман из Москвы с предложением профинансировать издание моих сочинений. Объясняет все тем, что роман „Три минуты молчания“ – будто бы главная книга его жизни и что он, Гольдман, хочет теперь вернуть должок. Даже гонораром посулился». – «Большим ли?» – решил я зачем-то уточнить. А когда Георгий Николаевич назвал сумму, я – тоже мне эксперт – уверенно прокомментировал: «Ну, это вряд ли. Таких денег в России писателям пока не платят». (Теперь-то, спустя десятилетие, платят, и несравненно большие, но мой рассказ про 90-е, их середину). «Впрочем, вы, Георгий Николаевич, ничем не рискуете, – так я продолжил. – Пусть выпустит хотя бы один том из собрания, и за то будет спасибо».

Борис Эрленович Гольдман, генеральный директор группы компаний NFQ, четырехтомник Владимова выпустил очень быстро, обещанный гонорар выплатил мгновенно и, более того, выписав Георгия Николаевича в Москву, устроил пышную презентацию в Малом Манеже. А на следующий день после презентации мы обедали впятером – Георгий Николаевич, Гольдман, Наталья Борисовна Иванова, я и Григорий Яковлевич Бакланов, в то время из «Знамени» уже ушедший, но еще не оставивший нас своим попечением. Отчего, подталкивая меня под столом, он и наводил постоянно щедрого нашего собеседника на простенькую мысль, что надо бы поддержать еще и «Знамя», когда-то напечатавшее «Верного Руслана», а теперь вот «Генерала и его армию». Георгий Николаевич поддакивал, мы с Натальей Борисовной помалкивали, как барышня на выданье, пластинка начинала крутиться по кругу, пока Борис Эрленович не заметил мягко-мягко, что у него перед Владимовым был личный долг, а перед современной литературой личного долга у него нет.

На том и расстались – до того дня, как Ира Муравьева[490]разбудила меня утренним звонком и сообщила, что безумный бег Георгия Николаевича из Германии в Россию завершился смертью. Я понесся в редакцию, благо, вертушка у нас еще была, но если протокольные формальности с ее помощью еще можно было как-то уладить, то что делать со всем остальным? Кто-то тело должен проводить, кто-то встретить, договориться с кладбищенскими, все, что в этих случаях бывает, организовать… Нужны люди и люди, деньги и деньги, а у «Знамени» нет ни того, ни другого. Остро помню свою панику, пресекшуюся лишь в тот момент, когда позвонил Гольдман, быстро расспросил, что требуется, и попросил не волноваться.

Похороны на переделкинском кладбище были очень достойные. И очень грустные: холодно, дождливо. И до слез малолюдно.

Дальнейшее мне известно только по криминальной сводке: 14 апреля 2004 года бронированный «вольво» Гольдмана был взорван, и при взрыве погибли и он сам, и его охранник, и водитель, и непосредственный исполнитель преступления…

Чем закончить?

Может быть, вот этим: «Боже, как грустна наша Россия»?

* * *

И – занавес перед последним актом автобиографической драмы.

У главного редактора, если редакционный коллектив подобрался какой надо, функций всего две: тормошить, подталкивать коллег, когда драйв сходит на нет, а глаз замыливается, и, прямо наоборот, придерживать, когда совсем уж разгуляются.