Столетию кино посвящается

Каких только глупостей, какой ахинеи не наговорили коммунистические деятели и вожди! В каких только обертках, чаще всего в красных, в виде лозунгов, эти глупости и банальности не преподносились. Особенно в глаза лезли разные, в основном плоские, но броские высказывания товарища Ленина. Раньше других достигло нас и гвоздем в память воткнулось изречение насчет кино, что важнее важных оно из всех искусств. Мы, дети наступившего века, бредили этим искусством и чего только не вытворяли и не придумывали, чтобы достичь его тайн.

Помню, объединившись в шайку, мы, парнишки, наскребем на один билет денег и засылаем в зал лазутчика, в обязанность которого входило: как только начнется кино и дойдет до «интересного», со звоном отбросить длинные кованые крючья, и тогда скопившаяся у дверей шпана толпой ринется в зал со светящимся, звучащим экраном и рассыплется по толпе, растырится под скамейками, по углам, за сценой, осядет мелкой пылью меж дяденек и тетенек, которые, конечно, натычут налетчика кулаком, но и спрячут с мольбой: «Не мешай токо, паршивец!»

Выдавали налетчиков редко — такие были времена на Руси, вконец ныне издешевившейся, недружелюбной.

В одном из клубов выгребная яма открывалась дверками наружу прямо в сугроб и после очистки приманчиво светящимися очками маячила над головой. В морозы, когда в яме не вонько, выскреблено лопатой, подметено голиком, банда действовала так же — покупала один-разъединственный билет. Обилеченный, силой наделенный, крепкий оголец склонялся над очком, будто над колодцем, и бодро требовал: «Давай!» Тогда на плечах подымали и снизу, головой в очко всовывали не очень объемного малого, а потом уж веселей дело двигалось, и кто плотней телом, того, как пыж, вдергивали в дыру и что-то подобное конвейеру налаживалось, зритель переходил на поток. Случалось, соскользал вниз, обрушивался жаждущий зрелищ малый человек, и не по разу обрушивался, но устремлений своих не бросал. Случалось, трудящийся мчится в отхожее помещение, на ходу расстегивая ремень или ширинку, — приспичило. Но, слава Богу, дырка не одна, садись, пожалуйста, или потерпи. Но если уж совсем невтерпеж — вниз дружно кричали: «Па-асторонись!» — ибо иной обжора живую цель поражал, как из мортиры — вразлет, шрапнелью.

Конечно, такое вот общественное очко пройти и совсем не испачкаться, запаху не приобрести — не всегда получалось, хотя мы и обтирали бумагой, обскребали щепками попадавшего под залп кинозрителя. По случаю кино празднично одетый, приобретший билет на трудовые деньги, гражданин водит-водит носом бывало и недоуменно вопросит: «Да откуль это говном-то прет?!»

А то еще одно ловкое и дерзкое дело ради искусства: со дня не обедавшие, уроков не делавшие ребята должны были пролезть в зрительный зал и пролежать под скамейкой или простоять за плотной шторой окна до начала сеанса либо в пожарный люк нырнуть, а когда и через дымоход проникнуть в зал. Но самое дерзкое, самое ловкое — это, припав к спине солидного гражданина, пробраться в зал мимо бдительной контролерши, иной раз мимо двух — тут уж и на карачках приходилось. Раз до трех делались попытки — изловят и взашей вытолкают.

Но чему постоянно и настойчиво молодое поколение учили опытные большевики? Ни перед чем не пасовать, брать любые крепости, мозгой шевелить и, чего бы то ни стоило, достичь намеченной цели.

И достигали! Мысль творческая работала напряженно и чаще всего плодотворно.

В игарском лесокомбинатовском клубе в поздний час для совершеннолетних показывали кино «Пышка». Я к той поре ужо много чего без разбору и выбору прочитал, в том числе и кое-что из Мопассана, не поняв, правда, за что его считали непристойным писателем, запрещали читать его книги не только детям, но и взрослым, спецпереселенцам в особенности. Оно и понятно: элемент этот враждебный и без того всесторонне ущербен, а что как под воздействием буржуазной морали вовсе разложится, некому работать сделается, социализм строить. «Пышка», когда я ее читал, мне шибко поглянулась. В какой-то недобрый час предсонного, темного времени я пересказал братве ее содержание, и хоть не всем корешам, но многим «Пышка» тоже понравилась.

И вот кино «Пышка». Мы к лесокомбинатовскому клубу и сзади, и спереди подступаем — никак не получается — нет лазеек. Главное — народ нас не допущает смотреть кино, про которое на вывеске написано: «Детям до шестнадцати запрещается». А ведь известно давно: чем больше запрещается, тем больше хочется. Но время очень уж позднее, глухое. В Заполярье и без того зимою всегда ночь, темно, начало же последнего и единственного сеанса с «Пышкой» — в десять часов. Окончание в полночь. Вот тут и прорвись к искусству!

Ах ты, разахты! Чего же делать-то? До того хочется «Пышку» посмотреть, аж в штанах заранее мокреет…

Но нету ж такой крепости, которую мы, большевистские последователи, не взяли бы!

Клуб отапливался посредством печей-голландок. Правда, это уж слишком громко сказано — отапливался! Всего две печи на весь зал, пристройка, величиной и формой напоминающая нужник: без окон, но с дверью, заваленной дровами, на замок запертой, на железный, на самозащелкивающийся.

Среди детдомовцев были такие спецы, что они тот замок и насиловать-то шибко не стали, булавкой ковырнули — и открыто! Мигом! Голландки-печи стояли в виде шкафов, спаренно, жаром пышут, наверху выходят в пропиленный в потолке четырехугольник трубы, и между труб расстояние как раз для огольца, не шибко раскормленного. Подсадили туда одного, он полежал-полежал и вниз запросился — жжет брюхо невыносимо. Кто-то предложил отодрать беленые доски, нашитые по бокам голландок в виде заборки. Предложение было сразу забраковано — заметят проруху и пометут нас как миленьких, а место золотое, его надо беречь. Набросали мы дров меж печных труб, и дело пошло ударнее. Минут по пятнадцать огольцы наслаждались кином, вниз, в обогревалку-кочегарку сваливались очумелые от угару, потные от жары, и поскольку смотрели кино урывками, то и понять ничего не могли: кто, куда и зачем едет иль кого куда везут, и кто там враги и кто там наши? Но женщина, Пышка, нравилась парням, красивенькая и в самом деле пышная до того, что глядишь на нее, и штаны сами собой оттопыриваются.

Вечер, другой, третий преют парни на голландках, томление испытывают, но никак не могут главного дождаться. О нем, о главном-то, и в самой повести неясно написано, а тут и вовсе какая-то невнятица, ну, добивается офицер, чтобы Пышка пошла с ним куда-то, но куда и зачем — не показывают. Это вам не нонешнее передовое киноискусство, где не только все по полкам разложат, но и на полку женщину положат, когда и на бильярд, и со всех сторон ее заснимут, да еще и охать, и ахать заставят. А в той, далекой «Пышке» возвращается женщина мятая, виноватая в чем-то перед этими буржуазными мордами, ее спутниками. И поехали дальше. И Пышка заплакала.

И все! И смотреть нечего. Опять же, в нонешней киноленте, любо-дорого посмотреть, как мужик по бабе нагишом ползает, пыхтит. Та, старомодная Пышка, исполненная симпатичной артисткой Сергеевой, невинной пионеркой, может, даже и октябренком выглядит по сравнению с нынешними героинями.