– Вот что, мужики, – устало сказал старшина. – Все, что вы тут говорите, – это детский лепет на лужайке. Кафе-мороженое «Буратино». Я вам так скажу: вы думать – думайте, а делать ничего не беритесь. Вор сам себя выдаст. Обязательно. Рано или поздно все откроется. Это ж не настоящий вор. Это ж – просто оголодавший дурак.

А перед строем он сказал коротко:

– Найду – не обижайтесь.

И я тогда подумал: ну кто вот у нас мучился с голоду сильнее меня? Даже не с голоду… Кто мучился от изменившихся условий, от неизобилия? Все, по-моему, меньше меня и одинаково. Вообще-то я больше думал на узбеков – у них многие по-русски почти не говорили: поди разбери, что на душе. Серега тоже к этому склонялся. «Ну кто из наших? – говорил он. – Раскольников – трус, не осмелится. Коровин вообще в ту ночь в карауле был. На Петренко – не похоже. Правильный он мужик. И так кого ни возьми. Аксакалы небось». Потом, после присяги, начались занятия по специальности, меньше стало строевой, тупых построений – больше тишины в радиоклассах, озабоченного писка морзянки, потянулись письма из дома – стало легче, короче. По субботам рота тащила в спортгородок матрасы и одеяла и била из них пыль ремнями и палками; было еще совсем темно, за забором дребезжали автобусы, гудели фонари, нагнувшись над снежным хороводом, светили звезды, и лишь самый краешек неба был разжижен нездоровой бледностью.

В субботу к моему турнику, на котором я истязал свой матрас, Баринцов подвел Коровина, тогда еще осторожного, хитрого малого, который потом уже стал крупным зашивоном от своей чрезмерной веселости и спокойного отношения к службе, – на вопрос старшины, почему Коровина, дневального по автопарку, обнаружили спящим в ковше экскаватора, он ответил знаменитой фразой: «Луна в голову напекла» – за что и получил трое суток «губы».

Но тогда Коровин был еще тихим. А в ту субботу вообще – хмурым.

– Ну, давай, сынок, расскажи комсоргу, – потребовал от него Баринцов.

– Чё рассказывать-то?.. Ну, проснулся я ночью на парашу сходить. Сходил. Полежал-полежал – не могу уснуть. Хасанов, падла, во сне зубами скрипит, все ждал – сломает или нет. Я тока голову поднял, чтоб его разбудить, смотрю – кто-то в моем «хэбэ» копается. Я слез, сразу свой военный билет стал смотреть…

– Чудак, – тихо процедил Баринцов.

– Полистал билет – четвертной на месте. Не успел он. Стал смотреть, куда побежал, – уже нет. Кровать где-то скрипнула недалеко, а где – черт его… Впотьмах. В туалет пошел – там никого тоже нету. У дневального спросил – никто через проход вроде не лазил. Наш, наверное…

– Ну а кто? Кто? На кого хоть похож? Ты что, взвод, что ль, не знаешь? – разгорячился я, понимая, что раз я комсорг, то как-то реагировать обязан, не сидеть сложа руки.

– Ну, – ответил Коровин.

– Думай, Корова, думай, – настойчиво просил Баринцов. – Кто?

– Похож на Жусипбекова, – задумчиво проговорил Коровин.

– Жусипбеков? Точно он? – быстро переспросил я.

– Темно было, но вроде он.

– Вроде, вроде… В огороде! – разозлился я. – Что мне с твоим «вроде» делать?!

К концу первого часа занятий у меня уже голова разболелась от сомнений. Ну а что вот делать?

– Олежа, не майся дурью, – успокаивал меня Серега. – Никто ведь не говорит, что Жусипбеков вор. Но разобраться надо. Слухи ведь все равно теперь пойдут. Так лучше – без слухов, чтобы аксакалы не нервничали. Собраться всем, честно поговорить лицом к лицу. Комсомольское такое собрание.

Серегу эта история сильно донимала – я даже удивился, как он разозлился за пропажу своего тридцатника, хотя и мне, конечно, денег было жалко – два месяца все ждали, я хотел себе рубашку офицерскую под парадку купить, пока были в «Военторге».

Собрание мы хорошо придумали провести, тихо остались в классе после самоподготовки, только Серега зачем-то старшину позвал. Старшина мне здорово мешал, но Серега думал, может, он «дожмет» Жусипбекова, если что – мужик он крутой.

– У нас сегодня собрание, – просто начал я. – Иди, Коровин, сюда. Расскажи, что видел ночью.

Коровин вышел и рассказал. Адик Хасанов переводил для своих. Там сразу по-своему залопотали – обсуждают. Жусипбеков спокойно что-то ответил пару раз, плечом пожал – а может, и не спокойно – я по их лицам не понимаю.

– Нет. Не он, говорит, – перевел Хасанов. – Спал он.

Вот так и пошло это собрание – мне было скучно до смерти.

Коровин одно и то же повторяет. Хасанов – другое переводит. Когда хоть на одном языке говоришь, можно что-то понять, по-человечески, что ли, почувствовать, а здесь что разберешь? Но я-то поступил правильно, все равно надо было разобраться.

Старшина не вытерпел и встал. Говорит:

– Коровин, ты точно видел?

– Вроде точно… – промычал Коровин.

Я кулаками лицо закрыл: черт с ними, пусть разбираются.

– Никто больше не видел?

Молчат.

– Никто?

Кто-то сказал тихо:

– Я.

Я глянул: Раскольников из-за стола вылазит и, не моргая, смотрит на старшину. Повторяет:

– Я тоже видел. Жусипбеков по кубрику ходил ночью. Баринцов быстро мне улыбнулся и головой качнул: видал? Узбеки по-своему лопочут, наши заволновались, слова уже нецензурные поползли, но старшина руку поднял и – тишина.

– Все равно, – говорит. – Это ничего еще не значит. Люди могут ошибаться. Не должен человек невинный за другого страдать. И не волнуйтесь – вор сыщется, рано или поздно. Это точно. А то, что разобрались, – хорошо, но ошибаться в таком деле нельзя. Ждите.

Так и покончили.

Я Раскольникова практически не знал – он во взводе только числился, а так целыми днями в художке сидел. Рисовал он сам плохо, но устроился холсты художникам готовить. На занятия по специальности еще ходил, а как физподготовка – сразу в художку. Я не знаю отчего, но считали его стукачом. Так бывает – всегда нужно крайнего найти. Вот увидят человека с замполитом раз или просто не понравился он чем-то, и решат: вот он – стукач. Это прилипчивая штука. Я ее всю службу боялся ужасно. Почему-то мне казалось, что и про меня могут такое подумать – я всегда в сторонке от массы был, на таких чаще всего и думают. Но, слава богу, крепко дружил я с Серегой – он все недоумения против меня быстро развеивал.

А вот Раскольникову было хуже. Он тоже все время один был или с художниками – в художке они не только рисовали, но и в карты поигрывали на компоты или на «гражданскую» пайку из чайной, книжки читали, даже баб к себе через окно затаскивали – ну, не знаю, может, и не затаскивали, но во взводе так говорили. Да, вот еще почему решили про стукача: Раскольникову под конец лычку кинули – ефрейтора. Вот это тоже насторожило – ну за что ему-то? Службу ведь не тянет. Хотя что там в учебке стучать? Все вместе, и залетов особенных не было. Но ефрейторов вообще не любили всех. Говорили: лучше дочь проститутка, чем сын ефрейтор.