– Как быть? – перевел тот на меня вопросительный взгляд.

– Продолжай-продолжай, – я уже поймал в перекрестье голову конкурента, но развитие диалога было слишком уж занимательным, чтобы обрывать его на полуслове.

– Где капитан?!

– Ткач спятил! Пришил Гейгера и меня подстрелил! Сиплый, пожалуйста! – Крик сменился долгим, преисполненным муки стоном.

Либо Балаган действительно плох, либо в нем проснулся незаурядный актерский талант.

– Что думаешь? – поинтересовался терзаемый приступом человеколюбия медик.

– Похоже, не врет. Скажи, чтоб поднял руки от пулемета. Обойди слева, на десять часов. С той стороны будешь вне сектора. Он у меня на прицеле. Дернется – пришью.

– А ты?

– Сразу за тобой.

– Хорошо, – Сиплый прокашлялся и возобновил прерванный диалог: – Балаган! Подними руки!

– Чего?

– Руки подними, говорю! Я не знаю, что у тебя на уме!

– Ладно-ладно! – пулеметчик перекатился на спину и задрал вверх вымазанные кровью клешни. – Давай скорее! Мочи нет терпеть!

– Пошел, – кивнул я, дождался, пока Сиплый, шурша брезентовыми шароварами, пересечет дорогу, и последовал за ним.

– Ну? Что? Что там? Давай, говори уже. Чего молчишь? – Балаган лежал, сунув рюкзак под голову, весь в испарине, и прерывисто хватал ртом воздух. Шлем и респиратор валялись в стороне. – Черт! Кол! И ты здесь, – заметив меня, пулеметчик улыбнулся, даже предпринял попытку хохотнуть, но вместо смеха издал клокочуще-булькающий звук, сплюнул и утер кровь с подбородка. – Вот говно.

Разгрузка и куртка на Балагане были расстегнуты, рубашка с исподним задраны вверх, из двух пулевых отверстий в животе вытекали черные струйки. Пахло дерьмом и близкой смертью.

– Плохо дело, – констатировал медик.

– Что? – Губы Балагана задрожали. – Это как? Ты о чем говоришь? – Пулеметчик схватил Сиплого за грудки и подтянул к себе: – Отвечай.

– У тебя кишки пробиты вдоль и поперек, – зашипел медик через фильтр в бледнеющее лицо пациента, – скорее всего, разорваны. Брюшная полость наполняется кровью и нечистотами.

– Так сделай что-нибудь. Пожалуйста.

– Даже если я тебя заштопаю, это лишь отсрочит конец. И он будет гораздо мучительнее.

– Мать твою, Сиплый! Ты же врач! Ты сможешь!

– Не здесь. Переживешь операцию – умрешь от перитонита.

Балаган сглотнул и, разжав кулаки, отпустил несбывшуюся надежду.

– Все, что я могу, – продолжил медик, – так это вкатить тебе морфина. Побольше. Уйдешь без страданий.

– Уйду?.. – Глаза Балагана заблестели влагой.

– Ничего не поделаешь.

– Давай, – кивнул пулеметчик после недолгого молчания.

– Не так быстро, – вмешался я в заупокойную беседу. – Сначала расскажи про Ткача.

– Ткач, – физиономия Балагана сложилась в гримасу отвращения. – Падла. Он совсем рехнулся.

– За что Гейгера пристрелил? – поинтересовался Сиплый.

– Откуда мне знать? Я ж говорю – он рехнулся. Пальнул Гейгеру в башню на пустом месте. Шли молча, и тут поворачивается – бах!..

– А ты чего? Стоял, хуй сосал?

– Да я… А что мне было делать? И сообразить-то толком ничего не успел. Ткач сказал: «Так надо» – и пошел себе. Кто же знал, что у него крышу сорвало?

– Кто же знал?! – аж взвизгнул Сиплый. – Блядь! Так, по-твоему, ни с хуя продырявить Гейгеру башку – это в порядке вещей?

Балаган ничего не ответил, молча пялясь на взбешенного медика.

– При каких обстоятельствах сам пулю схлопотал? – решил я перевести разговор в более конструктивное русло.

– Да все при тех же – окликнул эту суку, когда отставать начал, а он возьми да выстрели. Тварь полоумная. Еле… – Балаган запнулся и, скорчившись, застонал. – Еле ноги унес… Черт. Сиплый, коли уже свое говно.

– Ты закончил? – обратился медик ко мне.

– Да, вопросов больше не имею.

– Ну, давай, – Балаган закатал рукав. – Чего тянуть?

Сиплый молча вынул пистолет из кобуры пациента, забрал штык-нож, поднял с пола автомат и «ПКМ».

– Что, – ощерился пулеметчик, демонстрируя кровавый оскал, – с трупа мародерствовать – совесть не велит?

– Слишком долго ждать, – ответил медик и развернулся к выходу.

– Эй! Ты куда?!

– Это за Гейгера, мразь, – бросил Сиплый через плечо.

– Что?! Кол!

– Прости, дружище. Я тут не при делах.

– Дай мне пистолет! Дай пистолет!!! Твари!!!

Некоторое время нам в спину еще летели проклятия, потом мольбы, и, когда руины, ставшие последним пристанищем Балагана, остались далеко позади, я услышал вопль, полный тупого отчаяния…

Отчаяние. Я видел его сотни раз. Всякое. Одна из разновидностей – отчаяние-болезнь. Оно как моча, что, копясь, переполняет пузырь над разбухшей простатой, и, стоит лишь надавить посильнее, хлещет наружу безудержным фонтаном. Выпустить его на публике – все равно что прилюдно обоссаться. Толпа этого не одобряет. И люди вынуждены терпеть. Слабые, нищие, голодные, обреченные. Бродят закоулками, потупив желтушные глаза. «Отливают» по чуть-чуть, бухая в одиночестве, крича от бессилия в засаленную подушку. Вялотекущая смерть. Гниение личности внутри полуживой оболочки. Но бывает и другая разновидность, с которой я знаком гораздо лучше, – отчаяние-травма. Скоротечное и тяжелое, будто удар кувалдой. И это не метафора. Я как-то слышал, что нет чувства более сильного, чем отчаяние матери, потерявшей ребенка. Чушь. Слюнявый придурок, изрекший сию блаженную хуйню, никогда не смотрел в глаза здорового мужика, мгновение назад осознавшего, что у него больше нет рук, никогда не видел взгляда, которым тот провожает свои куски, летящие в помойное ведро, никогда не наблюдал, как седеют волосы малолетнего долбоеба, узревшего перед носом собственные яйца, висящие на кончике ножа. Отчаяние бьющейся в истерике бабы – ничто по сравнению с отчаянием человека, забывшего, как дышать. Чувство безвозвратной утраты способно свести с ума. В первые мгновения мозг просто отказывается воспринимать реальность, он не может усвоить новый порядок вещей – часть тела здесь, часть – там. И даже усвоив, все равно пытается отрицать. А потом наступает понимание – ты больше не тот человек, что раньше, ты безнадежно испорчен, ты теперь и не ты вовсе. А кто? Никчемный бессмысленный обрубок. Кусок мяса в нарезке. И ничего уже не изменишь. Полное, всепоглощающее отчаяние. Я иногда пытаюсь представить, каково это, но не могу. Сильные эмоции никогда мне не давались.

– Слушай, Сиплый, а за нарушение клятвы Гиппократа какое-нибудь наказание полагается?