Он свое казино открыл на деньги, выигранные у конкурента. Можете не верить. Ваше право.

— Жаль, мне не пригодится, — спокойно сказала Саня, глядя вверх, на листья деревьев. Я замуж никогда не выйду.

— Чего это ты, Сашка? Кто бы говорил, вообще… — возмутилась Ольга, с негодованием на нее глядя. А потом обратилась к Максу:

— А я верю. Спасибо тебе, Максик. Дай я тебя поцелую. Я себе тоже так заработаю на собственную клинику.

— Я бы на твоем месте ограничилась пока что взяткой приемной комиссии в институте.

— А что, тысяча на раскачку у тебя уже есть? с интересом спросила Нина. И крикнула, не оборачиваясь:

— Послушай, Вовк! Вы тут такое пропустили с вашей лирикой!

Ей не ответили.

Сима Иванцова и Вова Вертлиб стояли в десяти шагах от скамейки. Под кленом. Их не беспокоили. Нина посмотрела и махнула рукой.

— Нехай наговорятся, — и добавила:

— В последний раз.

— Да? Ну ты даешь… Не боишься?

— Да чего бояться-то? Нет. Я для него все равно, что дрессировщица. А он кобель. Так что ж ему, с сучкой не дам понюхаться, что ли?

— Это еще большой вопрос, Нинель, кто из вас сучка… — вполголоса попытался урезонить ее Макс. — Я бы воздержался от аналогий.

— Вот и воздержись. Воздержание облагораживает, — отрезала Нина.

* * *

Невысокая плотненькая Симочка смотрела на черную кору клена и сосредоточенно отрывала от нее кусочки. Глаза у нее были, как зеленые виноградины, в абсолютно прямых черных ресницах с пшеничными наконечниками. И все у нее было таким же прямолинейным, как стрельчатые ресницы — мысли, стремление к правде, жизненные идеалы и бестактные слова.

Вертлиб смотрел на нее с сожалением. Она тоньше, возвышенней и ближе ему, чем Нина.

Но лучше им расстаться на выпускном и писать друг Другу длинные письма по электронной почте. Ведь все равно они с Ниной уедут отсюда в Америку. У Нины там родственники. Может быть, когда-нибудь, совершенно неожиданно для себя и Нины, он все-таки создаст что-то гениальное, а не просто торговые комплексы, о перспективности которых все время говорит Нина. И тогда ему не стыдно будет вернуться.

Но только он об этом подумал, как опять стало тяжело на душе от предчувствия того усилия, которое надо будет совершить.

У Симы была особая манера говорить. И она всегда вызывала в нем противоречивые чувства.

Когда они были наедине, он не обращал на это внимания. Но когда появлялся кто-то третий, ему становилось неудобно. А неудобство он ощущал кожей. Его просто ломало. Она говорила, как будто читала нараспев стихи, как поэтесса в экстазе.

Белла Ахмадулина. И концы ее фраз зависали с не правдоподобной интонацией, как пророчества Кассандры. Эта манера проявлялась только тогда, когда она говорила о сокровенном — своем или Володькином. А в остальном она была совершенно нормальной. Веселой и компанейской. И даже следа этой распевности не прослеживалось.

— Я не понимаю, Володька. Как же ты собираешься жизнь провести с человеком, который тебя абсолютно не понимает? Мне кажется, это так ясно. Ведь она же о тебе ничего не знает. И мне это так странно. — Сима говорила убежденно, но при этом у нее временами пропадал голос, потому что обида сжимала горло. И чуть странно двигались бледные тонкие губы. Их сводило. И только усилием воли она не позволяла им расползтись уголками книзу. — Мне казалось, что вот мы-то как раз с тобой прекрасно понимаем друг друга.

Столько сил было потрачено, ты же не мог этого забыть, на то, чтобы сверить все наши слова, что это значит вот это. А когда ты говоришь, что не знаешь, это просто значит, что ты в этот момент не хочешь разговаривать. Столько мелочей. Целый язык разработан. И он, оказывается, тебе не нужен. Мне кажется, ты сам не понимаешь, что так ты угробишь свою жизнь. Просто угробишь…

Будешь есть, спать и работать в каком-нибудь американском офисе. Тоска…

— Ну, до американского офиса еще столько всего надо сделать… Сим… Все не так. Ты говоришь, что она меня не понимает. А мне не надо, чтобы она меня понимала. Мне трудно объяснить… Ну, это… Не знаю… Она делает меня… Ну, вот как хочешь к этому относись, но она делает меня нормальным человеком. Ты делаешь меня больным! Ну не смотри на меня так, Симка! Ну, мы же договаривались — только правду. Только тебе. Я общаюсь с ней совершенно не на том языке. Не так, как мы с тобой… Но… Мне странно. Я только недавно понял — ты холишь во мне те черты, которые сам я в себе ненавижу… Мы не смогли бы жить вместе. Точно тебе говорю.

— Я делаю тебя больным? — она задохнулась.

Но никаких слез себе не позволила. Ей все казалось, что сейчас она, как всегда, его уговорит.

Достучится до его сердца. — Я просто люблю твой талант, верю в него и не хочу, чтобы ты стал конформистом. Не хочу, чтобы ты подстраивал свой дар под низкопробный спрос. А она именно к этому тебя приведет. Мне больно смотреть, как она отмахивается от тебя именно тогда, когда ты говоришь особенные вещи. Она же примитивная. И тебя хочет обрезать под трафарет. Долой все лишнее, что ей не нужно. И ты на это согласен? Скажи мне. Да? Ты согласен?

— Она не примитивная. Зря ты так. Ты ее совсем не знаешь. Просто она твердо стоит на земле. И она знает, как надо. Она знает дорогу в лабиринте. А я могу ходить по нему сто лет.

И кругом одни тупики. И потом… Мне так легче. Рядом с ней я нормален и здоров. И не впадаю в депрессию. Она вообще говорит, что у меня нет никакого таланта. А просто способности, которые надо использовать.

— А я считаю, что у тебя талант. Эти твои идеи про природный город, про дома-норки и гнезда. Это так трогательно! Так пронзительно!

А этого ничего не будет, если она будет давить.

А депрессии… Знаешь, это просто признак таланта. У людей примитивных депрессий не бывает. Им все хорошо. Все нравится. Так что, Володька, это просто груз таланта. Понимаешь?

Ты ощущаешь за него ответственность. Так и должно быть. А она с тебя эту ответственность снимает. Конечно, так легче. Но это неверный путь, какой-то порочный. Все равно, что совесть жидким азотом изводить, чтоб не беспокоила.

— Ну, Сим… Знаешь… Любовь тоже по-разному проявляется. Тебе нравится, когда я мучаюсь. А ей нравится, когда я не мучаюсь. И я выбираю второй вариант. Это если честно. Как мы и договаривались.

Он говорил нехотя, морщась. Депрессии все равно были его постоянными спутниками. И даже общение со здоровой и простой Ниной его не вылечило. Он мучился оттого, что все вокруг горчило. И его уже сейчас, на самом восходе самостоятельной жизни, удручала необходимость борьбы. Ведь даже простая работа на результат казалась ему борьбой. А он был не борец.

— И потом, ты только представь — ты от меня все время ждешь чего-то гениального. А если я не смогу? Как мне жить рядом с тобой и знать, что я не оправдал твоих ожиданий. Это — постоянный комплекс вины. Все деньги на психоаналитика уходить будут, — попытался он пошутить. И добавил как-то уж очень обреченно: А она ничего от меня не ждет.