Вагас тронул меня за руку.

— Я хочу познакомить вас с синьорой Бернабо, господин Марлоу. — Он повернулся к толстой даме с пронзительным голосом: — Le voglio presentare il signor Marlow, Signora.[61]

— Fortunatissimo, Signora.[62]

— Fortunatissima, Signore.[63]

— E Commendatore Bernabò.[64]— Генерал указал на усатого мужчину с ленточкой ордена Итальянской короны.

— Fortunatissimo, Commendatore.[65]

Мы пожали друг другу руки, поделились впечатлениями о балете. Синьора Бернабо тяжело дышала.

— Я пришла сюда, — наконец заявила она, — только для того, чтобы посмотреть на платья.

Коммендаторе искренне рассмеялся и подкрутил усы. К моему удивлению, Вагас тоже рассмеялся. Однако позже, когда мы вернулись в ложу, он все объяснил.

— Эта женщина, — зло произнес генерал, — полная идиотка. Но сам Бернабо занимает важный пост в отделе закупок департамента боеприпасов. Я бы не стал утомлять вас знакомством с ними, однако Бернабо может быть вам полезен. Насчет поддержания знакомства беспокоиться не стоит. Он вам не откажет. Хотя, возможно, придется немного потратиться, пока будете приручать его. Для начала достаточно скромного ужина. Остальное устроится естественным образом.

Не было нужды спрашивать, что подразумевается под «остальным». Поездка в Геную меня кое-чему научила.

— Вы очень любезны, генерал.

— Не стоит благодарности. — Он умолк на долю секунды и посмотрел на меня. — Всегда готов помочь, господин Марлоу.

Я еще раз поблагодарил его. Мы приблизились к ложе.

— Милан, — произнес генерал, входя внутрь, — относится к тем городам, в которых лучше иметь добрых друзей. Кстати, в следующем антракте я предлагаю уйти. Последней в программе стоит местная постановка, и, боюсь, она будет ужасна. К десяти нам накроют ужин.

В начале одиннадцатого мы покинули Ла Скала и направились на корсо ди Порта-Нуова.

Внутреннее убранство дома генерала поражало великолепием. Темно-красные бархатные занавеси с фестонами, мебель чинквеченто, расписные стены… Освещался дом канделябрами. В воздухе чувствовался слабый запах ладана. Общее впечатление было фантастическим — словно ты попал внутрь декораций к балету. Бледный тонконогий слуга в кроваво-красных бриджах прекрасно дополнял это впечатление.

Он вышел к нам, взял пальто и стал подниматься по полутемной лестнице, когда его окликнула мадам Вагас:

— Риккардо.

Слуга с явной неохотой остановился:

— Синьора?

— Ты опять жег ладан?

Он поджал губы.

— Совсем немного, синьора.

Внезапно она сорвалась на крик:

— Тебе запрещено его жечь, понимаешь? Запрещено!

Губы Риккардо задрожали. Совершенно очевидно, что он был готов расплакаться.

— Моя дорогая Эльза, — успокаивающе забормотал Вагас, — у нас же гость. — Он повысил голос: — Иди сюда, Риккардо.

Молодой человек спустился на несколько ступенек.

— Si, Eccellenza.[66]

— Ступай, нарумянь щеки, а потом подашь нам ужин. И помни, на столе не должно быть цветов.

— Si, Eccellenza. — Юноша отвесил низкий поклон и удалился.

Генерал повернулся ко мне.

— Я требую, чтобы слуги выглядели эффектно. — Он взмахнул рукой, указывая на стены. — Вам нравится, господин Марлоу? Любовь Меджнуна и Лейлы. Я приказал скопировать сюжет с гобеленов.

— Да, синьор Марлоу, — поддакнула мужу мадам Вагас со слабой улыбкой, — вам нравится?

— Очаровательно.

— Очаровательно! — Она повторила это слово с вежливым неодобрением. — Возможно, вы правы.

Я растерялся.

— Моя жена, — сказал Вагас, — ненавидит этот дом.

— Мой муж, синьор Марлоу, питает слабость к барокко.

Тон был самый что ни на есть любезный, и оба мне улыбались, однако в воздухе явно запахло ненавистью. Я еще больше пожалел, что пришел. В чете Вагас сквозило нечто неуловимо уродливое.

Генерал взял меня под руку:

— Пойдемте, друг мой. Ужин ждет.

Стол накрыли в алькове в дальнем конце большого зала. Хрусталь был высшего качества, фарфор великолепен, блюда подавались по всем правилам. Мужчины пили кларет, мадам Вагас ограничилась бокалом минеральной воды «Эвиан». К моему облегчению — я просто не знал, о чем говорить, — генерал монополизировал беседу, разразившись монологом о балете.

— По-моему, — по прошествии некоторого времени заметила мадам Вагас, — синьор Марлоу не увлекается балетом.

Генерал вскинул брови.

— Моя дорогая Эльза, я забываюсь. Простите, господин Марлоу.

Я невнятно запротестовал.

— Вы должны меня извинить, господин Марлоу, — продолжал Вагас. — Я большой поклонник балета. По моему убеждению, это квинтэссенция распадающегося общества. Понимаете, танец и подготовка к смерти были неотделимы друг от друга еще в те времена, когда первый человек пробирался по доисторическому лесу. Балет — просто новая рационализация инстинктивной тяги к саморазрушению. Танец смерти для Гергесинской свиньи.[67]Так было всегда. Как известно, балет изобрел Балтазарини, музыкант Екатерины Медичи. И балет остался провозвестником разрушения. В годы, предшествовавшие тысяча девятьсот четырнадцатому, он собирал больше публики, чем когда-либо прежде. В начале двадцатых, когда Дягилев создавал свои лучшие работы, балет превратился в экзотическое развлечение. Теперь он вновь популярен. Если бы я не читал газет, господин Марлоу, один вечер на балетном спектакле поведал бы мне, что общество опять готовится к смерти.

Мадам Вагас встала:

— Надеюсь, синьор Марлоу меня извинит. Я должна прилечь.

Генерал выглядел встревоженным.

— Дорогая Эльза, ты ведь не сможешь заснуть.

— Боюсь, — поспешно сказал я, — мне уже пора.