– Очень красиво. И я очень рад, что все это вижу сейчас, когда уже хоть немного знаю, что ты за человек.

– Ты меня совсем не знаешь. – Она развела руками, указывая на комнату. – Здесь проходит моя жизнь, если я не на гастролях.

Микель подошел к столу и украдкой взглянул на разбросанные по нему партитуры. И вопросительно посмотрел на нее. Она неуверенно пробормотала:

– Концерт Берга. Я его разучиваю. Когда-нибудь мне хотелось бы…

– Ну и как?

– Ужасно трудно.

Она посмотрела, как я с непонимающим видом перелистываю страницы очень толстого тома.

– Нет, это для оркестра. Партия скрипки вот эта.

Она была открыта как раз на третьей части. В начале страницы было написано: «Allegro # = 69, ma sempre rubato, frei wie eine Kadenz».

– Ты его когда-нибудь слышал?

– Слышал.

– Что с тобой?

– Так, глупости. Просто… Нет, я почему-то думал… нет, я как будто думал, что эти концерты существуют только в записи.

– В каком смысле?

– В том, что смотреть на эту партитуру – это как видеть картину в оригинале. – Микель, несколько смущенный, поглядел по сторонам, как будто бы ему чего-то не хватало. – А где твой друг?

– Я пить хочу. Ты хочешь пить? Принести тебе пива? Воды?

– Пива, если можно. Ты и на рояле играешь?

Но Тереза меня не слышала, потому что уже вышла из комнаты, а звукоизоляция была сделана на славу. В тот момент Микелю это показалось вежливым ответом на ненужный вопрос. Он взял в руки скрипичную партитуру концерта Альбана Берга. Когда она вернулась с двумя стаканами и увидела, что я читаю партитуру, она воспользовалась случаем, чтобы объяснить мне, что Альбан Берг закончил этот концерт за четыре месяца до смерти и что, хотя он был уже болен, он, конечно же, даже и не подозревал, что скоро умрет. При всем при этом кое-кто полагает, что концерт его был реквиемом по себе самому, несмотря на то что сам он думал, что сочиняет реквием по другому человеку – Манон Гропиус[164]. И вставка, вот здесь, видишь? До, ре-диез, фа, вставка этой темы Баха – тоже имеет отношение к смерти. Она достала скрипку из шкафа и сыграла тему Бахова хорала с закрытыми глазами, как будто в присутствии музыки ей было необходимо забыть обо мне, но через несколько минут Микель Женсана понял, что в первый раз в жизни Тереза Планелья играла для него одного. Точно так же, как многие женщины с закрытыми глазами занимаются любовью. И пока звучала тема Баха, мне слышалось, как будто ей аккомпанируют гобои и фаготы. Тогда Тереза приподняла смычок и открыла глаза с искрой надежды:

– Ты умеешь играть на рояле?

– Господи Боже мой…

– В каком смысле – умеешь или нет?

– Если бы я умел играть на рояле, я был бы счастливым человеком.

– Мне кажется, ты все путаешь.

– Ну конечно: со скрипкой и музыкой печалиться невозможно.

Тереза не сразу поняла, всерьез ли он говорит. Раскрыв рот, она пыталась уловить шутку в серьезном голосе этого человека с печальными глазами. И не уловила. Она убрала скрипку в шкаф и отпила глоток апельсинового сока. И сказала, указывая на партитуру:

– Премьера концерта состоялась в Барселоне в тысяча девятьсот тридцать шестом году, когда Берг уже умер.

– Какой… – Я не знал, что сказать. – Он как раз вовремя закончил.

– Им должен был дирижировать Антон Веберн, но он был слишком потрясен смертью своего друга и… Тебе не скучно это слушать?

– Как ты можешь, Тереза! Продолжай, продолжай, ради Бога…

Она встала, чтобы чувствовать себя немного удобнее. Тереза, конечно, понимала, что она мне очень нравится, и ее это волновало.

– Когда ты его разучишь?

– Ну… к концу зимы. Есть еще другие вещи, которые… Хочешь прийти на репетицию трио в эту субботу?

Микель Женсана только рот раскрыл. Невероятно, но эта женщина не отвергала его, не считала букашкой, а ведь она-то была богиней. Он открыл рот, чтобы ответить: «Да, да! Где и во сколько? Я буду в первом ряду, я ваш самый восторженный поклонник». Он проглотил слюну и снова закрыл рот. И, опять открыв его, выпалил:

– А тот мужчина, он разве здесь не живет?

– Какой мужчина?

– Усатый.

– Кто, Арманд? – Она рассмеялась так, что это можно было понять как угодно. – Он просто мой менеджер. – Она посмотрела ему в глаза. – Opus сто Шуберта. Ты придешь на репетицию?

Ты покинул меня, Микель, потому что молодежь никогда не ценит родителей. Даже духовных родителей. До самой их смерти. Но с тобой этого не произойдет – я уверен, что то, что я расскажу, скорее всего, заставит тебя от меня отречься. Какими бы ни были твои чувства ко мне, не сжигай никогда эту тетрадь: в ней единственная моя связь с прошлым. Сейчас пришел черед рассказать тебе о дне, ставшем Шестой и Последней Большой Симфонией моего каталога. Или, точнее, о ночи. Ночь была очень холодная, морозная. Я возвращался с премьеры спектакля Бартры[165] в возвышенном состоянии духа и, поскольку было уже достаточно поздно, вошел в дом тайком. Я вслепую нащупал дверную ручку и в полной темноте начал медленно, как и подобает человеку моего возраста, подниматься по давно знакомой лестнице. Преодолев несколько ступеней, я краем глаза заметил полоску света. Он шел из библиотеки. Я вернулся назад. Действительно: тонкая линия света под дверью. В это время, ночью? Может быть, Микель снова сел за книги и больше не думает о Жемме? Чего я совершенно не ожидал, так это увидеть своего двоюродного брата, твоего отца, который, уронив голову на письменный стол, содрогался от молчаливых рыданий. Я несколько мгновений сомневался, как лучше поступить – молча закрыть дверь и посмотреть, какое у него будет лицо завтра, или подойти прямо к нему и сказать: «Послушай-ка, Пере, мать твою, что с тобой такое?» Мы с Пере уже много лет назад отдалились друг от друга. В особенности после Четвертой Большой Симфонии. Я не знал, что делать, и решил последовать своему первому побуждению.

– Послушай-ка, Пере, мать твою, что с тобой такое?