class="p1">— Полно, брат, полно! — ударяя его по плечу, сказал Тульчинов. — Мы все уладим. Он ничего не посмеет сделать ей!

— Нет, вы не знаете его: он злодей!

— Просто мошенник, — заметил старик, — я его знаю лучше тебя! Позвони-ка: я оденусь.

Башмачник кинулся к звонку.

Явился Яков, и по значению взгляда, брошенного им на башмачника — дескать, как тебе не стыдно такими пустяками барина беспокоить, — можно было догадаться, что он подслушивал.

— Вели-ка мне дать позавтракать, — сказал старик, но вдруг принялся с испугом чмокать губами и прислушиваться к своему желудку, бормоча: — нет — аппетиту, нет! надо подождать… Постой-ка! — продолжал он, обратясь к Якову. — Я после позавтракаю, а ты вот вели накормить его.

— Я не хочу; я не могу есть! — робко сказал башмачник.

— И полно, поешь! лучше поуспокоишься… Вели Артамону Васильичу дать ему чашку бульону: это его подкрепит.

Яков жестами приглашал за собой башмачника.

— Оставьте, оставьте меня, я не хочу, я не могу есть! — с отчаяньем воскликнул башмачник. — Будьте добры, защитите, спасите бедную девушку!

Тульчинов махнул рукой и велел давать одеваться. Яков вывел башмачника в прихожую, усадил и поставил-таки перед ним чашку бульону по приказанию своего барина.

Сидя перед ней, башмачник тоскливо прислушивался к движению в кабинете, и когда, наконец, отворилась дверь и на пороге явился старик, совсем готовый итти, в шляпе и с палкой, Карл Иваныч, как помешанный, кинулся к двери и растворил ее настежь.

Увидав чашку на столе, Тульчинов заботливо посмотрел в нее и, качая головою, сказал:

— Упрям, упрям!

Они вышли на парадное крыльцо, куда уже были поданы дрожки.

— Нет, брат, не нужно: я пешком пойду, — сказал Тульчинов кучеру.

Башмачник вскрикнул.

— Что ты? что с тобою?

— Далеко, очень далеко… не скоро дойдем.

— Куда торопиться? нас не обедать ждут. Торопиться можно и даже должно, — заметил старик с важностью, — только на обед: тот, кто опаздывает к обеду, грубейший невежда. Ну, пойдем.

И старик пошел, постукивая палкой, но вдруг остановился и, улыбаясь, стал прислушиваться.

Нежное мычание коровы доносилось со двора, только что покинутого ими. Старик воротился.

— Куда вы? — с ужасом спросил башмачник, заслоняя ему дорогу.

— Сейчас, сейчас! забыл заглянуть на двор: что-то у меня там делается?

И старик вошел в калитку, а несчастный башмачник опустился на ступеньки крыльца.

Тульчинов расхаживал по своему двору, заботливо и гордо осматривая, все ли у него в порядке. Каждому животному умел он сказать какое-нибудь приличное приветствие. Особенно пленил его один поросенок: толстый, белый, со сквозившими ушами и лапочками. Поймав его и поглаживая, старик с умилением смотрел ему в глаза, едва заметные. Скоро явился и Артамон Васильич. Барин и повар долго молча любовались поросенком.

— Хорош! — заметил, наконец, в упоении Тульчинов.

— Очень хорош-с! — отвечал повар.

— Уши-то, уши! точно у какой-нибудь красавицы; а лапки? право, у иной дамы ручки не бывают так нежны. Ну, а что наш барашек? не пора ли его?

— С недельку надо еще обождать-с, зато будет — сливки! — глубокомысленно отвечал Артамон Васильевич.

— Ладно, ладно, подождем, изволь, Артамон Васильич! Ну, а что ты мне дашь сегодня позавтракать? я вот моцион сделаю; что-то вкус не…

Но старик не договорил: он, стал чмокать губами и, наконец, радостно сказал:

— Лучше, гораздо лучше! а вот Карлуша совсем было испортил мне аппетит… ну, да вот прогуляюсь. Смотри, Артамон Васильевич, полегче что-нибудь.

Тульчинов отправился к калитке. Увидав башмачника, прислонившего голову к стене, он коснулся его своей палкой и сказал:

— Что, заснул?

Башмачник вскочил, и они, наконец, пошли.

— Тише, тише! куда бежишь? — поминутно говорил старик башмачнику, не поспевая за ним, но, убедившись, наконец, что нет возможности обуздать его, кликнул извозчика.

В нескольких шагах от дома горбуна башмачник вскочил и побежал, показывая извозчику, чтоб ехал за ним.

Калитка была не заперта, крыльцо также. Тульчинов и башмачник свободно вошли в прихожую, потом в залу, где некогда горбун принял в первый раз Полиньку. Здесь Тульчинов приостановился, покашлял; но никто не выходил им навстречу. Они пошли далее и миновали несколько комнат, закрытых ставнями с вырезанными сердцами, сквозь которые проникал дневной свет, дававший возможность видеть разнохарактерную мебель и вещи, наполнявшие комнаты: бронзовые часы, картоны, огромные кипы книг, перевязанные веревками.

— Сколько нужно было ему пустить по миру семейств, — с грустью заметил Тульчинов, — чтоб загромоздить так свои комнаты!

Продолжая подвигаться вперед, они очутились в темном и длинном коридоре; долго шли они и, наконец, увидали дверь, не совсем плотно притворенную.

— Послушай, — сказал старик башмачнику, — не входи туда; я буду один говорить с ним.

Он заглянул в дверь и увидел комнату, которая поразила его страшным беспорядком: бумаги были разбросаны по полу; между ними валялся разбитый фонарь; на письменном столе лежала шинель, стояли две догоравшие свечи, боровшиеся с дневным светом, проникавшим сквозь щели спущенных стор. Перед столом сидел горбун; лицо его выражало сильную внутреннюю тревогу; он держал в руке небольшое колечко и не спускал с него глаз. Услышав шорох за дверью, горбун сердито спросил:

— Кто там?

Погрозив пальцем башмачнику, Тульчинов смело вошел в комнату.

Горбун быстро вскочил с дивана и с удивлением посмотрел на Тульчинова, который оглядывал его с ног до головы презрительным взглядом. Горбун смутился, потупил глаза и, поклонившись, с холодной учтивостью спросил:

— Чем я обязан чести видеть вас у себя?

Тульчинов молчал. Он пристально смотрел на портрет, висевший над диваном. На портрете была изображена красивая молодая женщина в верховом платье. Позолоченная рама была очень искусно сделана и украшена гербами.

— Это как попало в твои руки? — строго спросил Тульчинов, указывая на портрет.

Горбун злобно посмотрел на портрет и молчал.

— Чтоб сегодня же он был снят, — повелительно сказал Тульчинов, не спуская глаз с портрета.

— Могу вас уверить, что, кроме меня, никто не входит сюда, — робко произнес горбун.

— Тебе-то и не должно его видеть! Да и как мог попасть к тебе фамильный портрет? а?

— Он был заброшен: я…

Тульчинов усмехнулся.

— Заброшен? Ты, пожалуй, скажешь, что и деньги, которыми ты набил свои карманы в их доме, были тоже заброшены.

— Вы, кажется, изволите знать, — отвечал горбун, сдерживая злость, исказившую его лицо, — что не я, а, напротив, у меня было взято.

— Я чту память…

— Замолчи и не трудись высчитывать свои добродетели, которых ты никогда не имел! — сказал Тульчинов и, указав на портрет, повелительно прибавил: — Чтоб завтра же он был отослан по принадлежности!

Тульчинов прошелся по комнате, остановился перед горбуном и, не спуская с него глаз, спросил:

— Скажи, зачем ты держишь у себя девушку?

— Какую