— По крайней мере теперь мне доподлинно известно, что все беды русских были предопределены несколько веков назад, «фатальным смешением крови»[41], случившимся в результате татаро-монгольского нашествия. И что дегенеративная расовая неполноценность России прямо проистекает из космогонической борьбы азиатского и европейского характеров — несовместимых начал в характере русской нации.

— Двух слов ваших было вполне достаточно, чтобы убедить меня, что более проницательного почитателя моих залежавшихся трудов, нежели вы, в современном рейхе попросту не существует, — полуобиженно удлинилось лицо Розенберга. — Поверьте, это вдохновляет.

— Просто мне показалось, что, среди прочего, вы преисполнены предчувствия новой «чумы в России»[42], — как можно вежливее улыбнулся Скорцени.

Ритуально украшенная воинственными шрамами улыбка «самого страшного человека Европы» была тем неоспоримым преимуществом, коим Скорцени беззастенчиво пользовался во всех тех немногих аристократическо-кассандровских поединках, которые им приходилось до сих пор вести. Суховато-бесстрастный Розенберг неизменно пасовал перед ней. Так произошло и в этот раз. Хотя Скорцени вовсе не стремился испортить отношения с ним. В том, что «пророческий» дар рейхсминистра следовало использовать часто и мудро — убеждал даже этот небольшой экскурс в восхождение новоявленного бригаденфюрера фон Риттера.

— Всякая чума в России отзывается эпидемиями по всей Европе, — назидательно изрек Розенберг и, поприветствовав слегка приподнятой рукой директора института «Аненэрбе» штандартенфюрера СС Сиверса, дал понять, что на этом желал бы завершить сие милое рандеву. — Не спешите хоронить идею Франконии, штурм-баннфюрер, — молвил он тоном заклинателя. — Не спешите! Она может приобретать иные географические очертания, иные символы. Однако никакие силы — земные ли, небесные — не способны искоренить ее из умов истинных германцев. Никакие! Очень скоро вы в этом убедитесь.

Скорцени попытался ответить, но не успел. Он вдруг почувствовал, что все в этом старинном рыцарском зале замерло. Молчание людей слилось с вековым молчанием каменных сводов, медиумически пронзенные духом предков статуи рыцарей дополняли своей энергией ту особую наэлектризованность атмосферы, которой буквально в считанные секунды преисполнилось все сумрачное пространство средневековой воинской обители.

ЕГО еще не было. Пока что появились личный адъютант — обер-группенфюрер Шауб и личный телохранитель — бригаденфюрер[43]Раттенхубер. Но все удостоенные чести вебельсбергского Круглого Стола молча вскинули руки в приветствии.

Почти зримо — будто огромными песчинками через узкую горловину песочных часов — просачивались и уходили в небытие секунды. В то время как дерево, камни, души людей, само пространство наполнялись почти невыносимым — по мучительности своего магнетизма — напряжением «плотного воздуха»[44].

Они ждали и ждали... словно жрецы ассирийского храма — появления своего Верховного, возрождавшегося из тленности бытия, святости колдовства и нетленности собственной мумии.

Им повезло: в первом же доме, в который они постучались, хозяева дали им по миске супа, несколько картофелин в мундирах и по куску хлеба. Когда моложавая черноволосая хозяйка выставила все это на стол, они не поверили своим глазам, а Мария даже растроганно утерла слезу.

Пока ели, хозяин — один из тех окруженцев, что пристали по окрестным селам к солдаткам и вдовам, — почти с гордостью убеждал, что им действительно здорово повезло. В их Короновке намного спокойнее, чем во многих других селах: до большого леса далековато, партизаны не балуют, староста — мужик мудрый, умеет ладить и с румынами, и с немцами, а полицаи даже побаиваются его. Из рассказа сержанта он уже знал, что Мария — его жена, что Крамарчук немного партизанил, а теперь вот решился окончательно осесть и заняться крестьянским трудом. Однако то, что Крамарчук партизанил, хозяина не смутило. Наоборот, сознавшись в этом, Крамарчук вызвал у него доверие.

— Не пужайся, земляк-земеля, — успокоил его. — Будь здесь немецкая власть — тебя бы со всей строгостью подозрения. А румынам — лишь бы работник справный. И староста поможет. Не за спасибо, конечно. Вон, рядом, через ложбинку, хата пустует. Поселитесь, детей заведете, кумовья появятся. Старосте скажу, что ты — родственник, из-под Каменки-Скальской. Там у меня и в самом деле родни, как у собаки блох. Я туда ездил. Староста справку давал. Так что все под правду.

Он улыбался чуть ли не после каждого слова. Плотный, мускулистый, с гладко выбритым, едва тронутым паутинкой морщин веснушчатым лицом. И два ряда ровных белоснежных зубов, вид которых почему-то особенно задевал Крамарчука.

— Словом, держитесь за нас с Катеринкой. Она, мармеладик мой, местная. Староста — из ее рода.

— Ты словно обрадовался, что мы наведались к вам? — недоверчиво спросил Крамарчук. Хотя Гридич, как, без имени, представился этот человек, в самом деле сумел расположить к себе. — С чего вдруг?

— Так ведь свой, окопник. Придут наши — вместе «отстреливаться» легче. Скажем, что хотя и жили в селе, а все равно по ночам партизанили. Поди проверь. Вот какой раскувырк! — бросил взгляд на Марию. Та смотрела на Гридича настороженно, с откровенной неприязнью, однако в разговор не встревала.

— Нет, ну дело не только в этом, — вальяжно раскинулся хозяин в самодельном, грубо сработанном кресле-качалке. Похоже, что и низкий (под кресло), стол, и лавки, на которых сидели Катеринка и гости, он смастерил сам. — Главное, появится сосед-ровесник. Ты мне хату перекрыть поможешь, я — тебе. Глядишь: мы уже оба хозяева, а, мармеладик?! — не упускал он ни малейшего случая подержаться за талию жены. Да и жена тоже старалась отходить не дальше того, где он мог достать ее пятерней.

— В сорок первом вы попали в окружение. Ладно, было. Но что, после этого никогда больше не брались за оружие? — вдруг заговорила Мария. — Попали в окружение — и все, смирились?

Гридич удивленно посмотрел на нее и, не сгоняя с лица улыбки, все так же, с ленцой, беззаботно ответил:

— А на кой черт оно мне? Кто в армии, тот пусть и воюет. А тут румыны. У них власть, у них сила. Придут красные — значит придут, я не против. А не придут, мы уже при жене и при деле. А, мармеладик? То-то же! Ты тоже баба молодая, ладная. Обживешься, рас-хорошеешь. И к черту леса, к черту оружие. Все будет ладненько.