Можно было подумать, что человек занимается художественной гимнастикой, настолько точно и размеренно двигались у Михаила руки, так удивительно легко и ловко поворачивался он всем корпусом как раз в тот момент, когда нагруженная лопата только что отрывалась от земли. Будто увязанные шпагатом пакеты, гулко хлопали, падая в яму, глыбы слегка отмякшего снега.

Михаил работал, полусогнув спину, но не опуская головы, все время скаля зубы в улыбке, рисуясь тем, что вот именно он оказался осью, вокруг которой сейчас вертится все, но больше еще улыбаясь себе самому, своей силе, здоровью, кипению крови, требованию разгоревшихся мускулов: давай, давай, давай!

С крутого откоса берега обрушивались вниз все новые и новые лавины. Девчата повизгивали, когда их осыпало сверкающей, холодной, льдистой пылью. Рабочие постарше, мужчины, женщины, набрасывали снег в открытые треугольники, а молодежь их волочила по быстро накатавшемуся, гладкому ледяному полю. И было трудно понять, управляет ли, командует ли кто-нибудь здесь. Галдели, весело перекликались все. Но никто по-настоящему не вслушивался в слова своих соседей. И если бы даже сам начальник рейда, - а Цагеридзе пробовал делать это, - если бы сам начальник рейда отдавал какие-то распоряжения, на них все равно никто не обратил бы внимания.

Все и сами видели, понимали: во льду образовалась яма, ее нужно засыпать, выровнять, бережно затрамбовать. И пока это не будет сделано, надо обрушивать и обрушивать сверху белые лавины, нагружать треугольники, подтаскивать их к пролому и бросать, бросать туда снег.

Какие и зачем для этого нужны приказания?

Михаилу нравилось захватывать себе такую работу, которую выполнять будет только он один, ни с кем не деля.

Максиму, наоборот, приятнее было слышать рядом с собой еще чье-то дыхание и в особенности в наиболее трудную, напряженную минуту вдруг почувствовать, как к силе рук твоих прибавилась сила товарища. Любил он и сам, подметив, что трудно стало соседу, прийти на помощь. А лучше всего работать сразу вдвоем, делать все в четыре руки.

Сейчас Максим пробовал пристраиваться и к Перевалову, и к Виктору Мурашеву, но какая-то круговоротная сутолока их немедленно разъединяла врезался между ними третий, и снова он искал себе напарника, чтобы вместе тащить тяжелый треугольник со снегом.

Так Максим оказался снова рядом с Павлом Болотниковым. Они не были в открытой ссоре, но все же с тех пор, как Ребезова стала ходить только с Павлом, и после того, когда так обидно разыграла Максима в столовке, послав ему манную кашу, а Болотников об этом раззвонил по всему поселку, Максим уже не мог с ним разговаривать просто, как с другом. Теперь, совершенно случайно, в один и тот же момент они оба ухватились за наполненный снегом треугольник.

- Ты со мной не берись, - бросил Максиму Болотников. - Вдруг опять беда какая. Скажешь после: "Работали вместе. С обоих и взыскивать". По-твоему, где Павел Болотников, там обязательно и беда.

- Ну, это ты зря запомнил, - сказал Максим примирительно. Его одолевало благодушное настроение. - Работал ты тогда не один. Не надо все на себя поворачивать.

- Значит, тогда от кого же беда? - захохотал Болотников. - От Женьки? Ну, эту беду, Петухов, ты при себе держи. Эта беда за тобой так и останется. Не уйдешь от нее. - Он рванул треугольник, поволок за собой. - Эй, Петухов, чего же ты зазевался?

Дотащив до места свой воз, они тут же расстались. Болотников взялся закуривать, а Максим погнал пустой треугольник по скользкому льду обратно. Толкал, поддавал его ногой и, нисколько уже не сердясь на Павла, с каким-то даже сладко щекочущим в горле удовольствием повторял про себя: "Эта беда за тобой так и останется. Не уйдешь от нее". Да-а. Эх, осталась бы!..

Но из толпы девчат, сверху, с откоса, вся в мерцающей льдистыми блесками белой пыли, словно сказочная Снегурочка, Феня закричала ему:

- Максим! Выручайте! Запарились вовсе.

И у Максима ласковая щекотка от горла опустилась к сердцу.

Феня стояла впереди всех, по пояс утонув в снежном сугробе, весело размахивала руками, какая-то особенно светлая, румяная, привлекательная. Ну что там Женька Ребезова! Максим помедлил было минутку, соображая, как ему быть, но тут же решился - посигналил ответно: "Иду!" И стал карабкаться в гору.

Михаил лопату за лопатой бросал снег под ноги Герасимову, ни разу не остановившись и не разогнув спины. Он задал сам себе урок: до конца! Никто его не гнал, не торопил, над ним не нависало никакой опасности. Но Михаил выдумал ее сам. Он действовал так, будто случилась страшная авария, прорвало гигантскую плотину, и если он не успеет засыпать, заполнить снегом эту вот бездонную яму - хлынет вода, и тогда все погибло!

Так было интересно думать и так интересно было работать. Тем более на виду у множества людей. "Аврал! Аврал!" - подсказывал мозг. "Нет! Нет!" выстукивало сердце, требуя передышки. Но Михаил только кривил губы, уже не улыбаясь, не испытывая одной лишь сладкой радости в мускулах рук, а ощущая в них все больше и больше тяжесть и боль, - кривил губы вопреки всему и повторял: "Дудки! Мишку, брат, и сам черт не возьмет!"

Ему нужно было обязательно выйти победителем из затяжной борьбы упрямого духа со слабеющей силой. Эти руки и это сердце, которые все настойчивее просили хотя бы маленького отдыха, Михаил уже словно и не считал своими. Они для него были сейчас только строптивыми подчиненными, нарушителями дисциплины.

- Миша, посиди малость, - предлагал Герасимов. Присаживался сам и вытирал пот со лба.

- Держи, Кузьма Петрович! - отвечал ему Михаил, подбрасывая к самым ногам Герасимова нарочно глыбы снега побольше.

Он видел, как постепенно яма все же наполняется, как исчезли, закрылись все "окна" и ровная плотная гладь все больше сливается с окружающим ее, непровалившимся льдом Громотухи. И он видел, как течет ему под лопату беспрерывная снежная струя, подталкиваемая с берега широкими гребками. Он видел еще, как Феня, стоя на крутом косогоре, почему-то неотрывно наблюдает только за ним. И это все вместе взятое гнало, заставляло его с прежней неумолимой и совершенно точной размеренностью делать и делать, доводить до конца самим себе предписанное дело.

Михаил понял, что победил, не сдался на милость рук своих и сердца, только тогда, когда Герасимов толкнул его под бок: "Ну, выбирайся, Миша!" Михаил медленно разогнулся и распрямил плечи, чувствуя, как неохотно ему подчиняются мускулы в непривычных уже для них движениях. Постоял, облизывая сохнущие губы, и отшвырнул лопату прочь.

- Шабаш! - гордо сказал. - Ха-ха!

Михаил ждал, что люди сразу бросятся к нему, начнут расспрашивать, устал ли он, не хочет ли присесть, а может быть, и закурить, начнут удивляться, как смог он этакую груду снега перевалить один и, главное, без передышки. Он ждал этого не то что вовсе уж осознанно и расчетливо, но все-таки внутренне вполне готовый к этому.

Но никто к Михаилу не бросился, никто не прокричал ему торжественных приветствий. Он слышал совершенно обычные слова, хотя и возбужденные, радостные, но обращенные совсем не к нему одному: "Здорово!", "Сдюжит любую воду теперь", "Ну и шуганули же мы снегу в этот пролом!".