Проезжал я их хваленую Чаттанугу – ничего особенного. Обыкновенный полустанок.

– Сейчас я вам покажу кое-что, – барон заговорщицки понизил голос, отпирая сейф. – Вот, взгляните: подлиная кровь дракона.

В хрустальной пробирке алели похожие на бусины гранулы ксериона.

Мне понадобилось немало усилий, чтобы промолчать.

Дело в том, что обычно ксерион помещается в капсулы из пчелиного воска. Он, конечно, просвечивает сквозь них, но тускло. Цвет гранул – коричневый, и они неправильной формы. Но тот ксерион, который мы переправляли «Гугенотам свободы» для выхода Америки из Великой депрессии, тот, который вез Брюс, а потом и я – тот был из чисто эстетских соображений запечатан в воск горных пчел, подкрашенный кармином. И вот перед собой я видел десяток гранул того самого ксериона…

– Кровь дракона – это, если я правильно помню, одно из названий Философского камня? – сказал я.

– Совершенно верно, – обрадовался моим познаниям Зеботтендорф. – Вот этого количества достаточно для того, чтобы произвести центнер чистейшего золота.

Скоро мы приступим к синтезу этого вещества…

– Стоило ли тогда затевать войну? – пожал я плечами.

Зеботтендорф огляделся, взял меня за плечи и сказал негромко…

– Война – это дело рук политических пигмеев. А мы с вами маги, Николас. Какой коньяк вы предпочитаете?

В сейфе стояла всего одна бутылка…

Подвигну мертвих, адских, воздушних и водних,

Соберу духов, к тому зверей многородных.

Созову купно, прийдут змии страховидни,

Гади, смоки, полозы, скорпии, ехидны:

Феофан Прокопович

К концу дня у них были ключи от двух сдающихся на короткий срок квартир: в Хамовниках и на станции Лось, пропуск в семейное общежитие Останкинского пивзавода и обещание пустить на ночь в студию одного малоизвестного фотохудожника. Этим обещанием и воспользовались в первую очередь.

От станции метро Таганская до студии было минут пятнадцать неторопливой ходьбы. С наступлением темноты приморозило. Лужи схватывало ледком, звук шагов звонко отлетал от стен. Пустой трамвай обогнал их, рассыпая искры. Из витрин высокомерно взирали на людей чернолицые манекены.

Студия располагалась в полуподвале ненового обшарпанного трехэтажного дома. Коминт, бывавший здесь когда-то по левым делам, долго не мог найти вход среди множества дверей: подъездов, магазинных подсобок, бойлерной, прачечной…

Потом он долго не мог вспомнить, как здесь включается свет.

Студия была прохладна, просторна, тиха и пуста. В углу вопреки всем законам природы не падала пирамида мебели и всяческих приспособлений, названий которых ни Коминт, ни Николай Степанович не знали. Пахло химикатами, спортзалом и дешевой парфюмерией.

Вдвоем они аккуратно, как при игре в великанские бирюльки, разобрали частично пирамиду, вытащили кушетку, столик и два плетеных кресла.

Владелец студии, друг друзей Коминта, недавно с шумом и позором был изгнан из Склифосовского и отлеживался теперь дома. История его двойного падения была такова: сперва он поскользнулся – это произошло в те кошмарные февральские дни, когда при минус пяти лил дождь и вся Москва была покрыта слоем льда – и заработал сложный перелом. На ногу ему, предварительно просверлив ее во многих уцелевших местах, нацепили полпуда нержавеющей стали, в просторечии именуемой «аппаратом Илизарова», и уложили в кровать. А так как фотомастер с многолетним стажем просто отвык спать один, то он, понятно, нервничал и худел, покуда не нашел себе подругу с таким же аппаратом, но на другой ноге. Они уединялись в пустующей клизменной и как могли скрашивали друг другу серые монотонные больничные будни. Но одной несчастной ночью (тринадцатого марта, правда, не в пятницу, а в среду) в порыве страсти один аппарат Илизарова, как бы воспламененный своим хозяином, тесно соприкоснулся с другим: Когда пришло утро и настала пора покинуть грот Венеры, то оказалось, что проклятые железяки слились в пылких объятиях, и заставить их расстаться оказалось выше человеческих сил.

Травматолог тоже долго не мог их расцепить, поскольку скисал от смеха и ронял слесарный инструмент.

Лежал теперь несчастный фотограф дома, довольствовался женой и подругой жены, по больничному ему никто платить не собирался, так что грязные доллары Николая Степановича оказались как нельзя кстати.

Гусар прошелся по периметру студии, осмотром остался вполне удовлетворен и улегся на чехол от светильника.

– Кормить же тебя надо, – сокрушенно вздохнул Николай Степанович. – «Чаппи» ты не ешь, колбасу не ешь…

– Ммя, – по-кошачьи сказал Гусар.

– Знаю, что мясо. Но вот видишь, живем, как скифы-кочевники, которые еще пока не переломали крестцы всем коням и не перешли на оседлую жизнь… Баранов нам с собой водить – хлопотно…

– Пиццу тебе купить? – спросил Коминт.

– Грр! – повеселел Гусар.

– А тебе, Степаныч?

– Грр.

– Тогда, значит, и мне. Пять минут – я тут на углу киосочек заметил.

Он ушел и почти тут же пришел – Николай Степанович задумался о чем-то настолько глубоко, что выпал из времени. В руках Коминта были коробки с пиццей, а из карманов торчали горлышки темных пивных бутылок.

– А киосочек тот, кстати, продается, – сказал он. – Может, купим?

– Пицца приедается, – сказал Николай Степанович, откупоривая бутылку. -

Проверено на себе. Когда я отсиживался в Генуе в сорок четвертом, – и он рассказал, как после похищения Муссолини прятался от всех – и от врагов, и от друзей – в погребе пиццерии кривого Джакопо Серпенто; пиццу приходилось есть на завтрак, обед и ужин, запивая молодым вином; уже через месяц это превратилось в пытку.

– Да я вообще-то не о том, – сказал Коминт. – Там печка, тепло, и раскладушка как раз помещается. А окошко открывать и не обязательно вовсе.

– Ну да, – сказал Николай Степанович. – И повесить объявление: «Порядка нет и не будет». Нет уж, лучше покочуем еще.

Они сжевали пиццу и выпили пиво.

– Ну, что? Пойду я, наверное? – Коминт посмотрел неуверенно.

– Да. И не устраивай засад поблизости. Будь дома. Утром жду тебя с машиной.

– Ничего больше не надо? Пожрать?

– Сколько можно: Иди, Коминт, и не заботься о нас. И даже, если сумеешь, старайся не думать…

Оставшись вдвоем с Гусаром, Николай Степанович сам прошелся по студии, ища подходящее место. Для этого ему не нужно было ни лозы, ни грузика на нитке. Заодно он проверил окна. Окна были с железными решетками, еще старыми, лет постройки дома. Стекла целые. Тяжелые синие портьеры полностью отгораживали помещение от простых любопытных взглядов.