* * *

…Танки, что стояли в укрытии, где-то в стороне, неожиданно загрохали, перекатывая сюда. И стало надежнее.

По лесу в сопровождении штабных приближался незнакомый командир – высокий пожилой человек в ушанке, отделанной серым барашком.

Танкисты выключили моторы, в открытых люках виднелись их шлемы. Все смолкло, все смотрели на подошедшего командира, стало слышно: стучит дятел, а вдалеке раскатывается канонада.

– Смелее, братцы! – крикнул командир. – На врага!

Пехотинцы быстро размещались на танках. Грохнули, захлопываясь, крышки люков, взревели моторы, заклубился дым. Танки двинулись, вышвыривая из-под гусениц снег, разминая завалы, кромсая на пути деревья, не сваленные топорами.

Какой-то нерасторопный, замешкавшийся, не попавший на танк боец, со скаткой одеяла и закопченным котелком на боку у ремня, спеша, бежал по гусеничному следу, вскидывая винтовку…

* * *

«Командарм приказал:

боевые донесения командирам дивизий и бригад представлять точно каждые два часа – каждый нечетный час».

* * *

Хрустнул, обломался сухой сук. Покапал мартовский дождь – весь снег в оспе.

– Снег грубее становится, садится. Теперь свалишь дерево, по сукам идешь – не проваливаешься. Птиц стало слышно, когда не стреляют.

…Я почувствовала легкость, вроде бесплотна, и только щемящее душу воодушевление…

И сейчас, когда записываю в блиндаже, в безопасности, думаю: что это было такое пережито? Много ли за жизнь таких высоких, отрешенных минут выпадает? Но ведь были эти минуты, и не в первый раз были, их у меня не забрать, что бы там ни случилось дальше со мной.

Еще недавно немцы упорно твердили по радио: «Сдать Ржев – значит сдать половину Берлина, так сказал фюрер». Теперь они стремятся отвести войска, пока не замкнулось кольцо окружения вокруг Ржева.

* * *

Танкист:

– Меня направили сбить водонапорную башню. С нее немцы просматривали далеко и корректировали огонь. Шесть боекомплектов было израсходовано за один светлый день. Водонапорная башня была изрешечена, как решето, простым глазом на большое расстояние видны дыры. В этот же день левее меня мужественно сражался бронепоезд «Муромец».

* * *

Вырвавшиеся вперед, они теперь лежали на поле серыми кулями, замерев неподвижно, чтобы казаться убитыми. Светало, и теперь немцы могли различить их и стрелять не наугад, на выбор.

* * *

В отбитом Кокошкине. С проселочной дороги карабкаемся на гору, где разбитая церковь. Церковь завершала пейзаж всей округи – самая высокая точка. Здесь была укрепленная огневая позиция наша, потом с нее били немецкие орудия. Боже мой, какая господствующая высота. Под кручей – замерзшая Волга, по ней переход в Ножкино, сожженное. А вокруг – протяжные, дальние белые дали.

* * *

И когда мы врагов здесь разгромим

И спокойно вздохнет наша Русь,

Из разбитого города Ржева

Я к тебе, дорогая, примчусь.

(сержант М. Щ.)

* * *

В блиндаже начальника штаба дивизии подполковника Родионова.

Связной командира полка принес первое донесение из Ржева. Я попросила разрешения переписать в тетрадь: «Очищаем город от автоматчиков. Штаб полка разместился Калининская ул., 128».

Второй связной: «Трофеи 1000 вагонов. Население согнано в церковь. Церковь заколочена, вокруг заминировано».

Еще донесение: «Заминированы дороги, дома, блиндажи. Разминируем. Очищаем город от автоматчиков. В южной части города – сыпной тиф. Трофеи – 30 танков».

* * *

– Через реку Волгу мы пошли сегодня в восемь ноль-ноль в наступление – освобождать наш родной город Ржев. В городе в церкви были замкнуты граждане – жители города: старики, дети, женщины. Когда мы их освободили, они говорили, что пробыли в церкви сколько-то дней не пивши и не евши, около двухсот человек, и этим мы им спасли жизнь, что не управились враги народа уничтожить этих безвинных людей. И я как участник освобождения этих граждан не забуду этот сегодняшний день.

* * *

Странно торчащая над всем изрешеченная водонапорная башня, черные обломки зданий, засыпаемые снегом. И больше нет – ничего. Это и есть Ржев?

Как пронзительны, торжественны и скромны эти минуты. Мы в Ржеве. 3 марта 1943 года. Вечереет. На путях пыхтит бронепоезд.

1980

Vergangenheit steht noch bevor [4] .

Смиренно сказано: «Бытия нашего земного не много». Есть ли еще даль, чтобы добраться до сути, до сердцевины жизни? Но точно есть та даль, что была.

Переставь их местами – получишь и вовсе бесконечность. А в ней дни то туманной чередой, то какой-то неуловимой прелестью, а то такой густоты и вместимости, что гул из их глубин, не износясь, колотится о твое преходящее бытие.

Забытый гул погибших городов

И бытия возвратное движенье.

Блок

Предместье Варшавы называется Прага. Оно давно отбито у немцев. Судьба пощадила – мы не томились здесь, на этом берегу Вислы, когда по ту ее сторону трагически пылало восстание. Нас тут, слава богу, тогда не было. Нас перебросили с родины под Рождество, и почти что с ходу Войско польское и наше двинули на Варшаву.

И вот Варшава освобождена. Мы в ее предместье, в Праге, среди ликующих красно-белых польских флагов. Где-то порывисто вспыхивает и гаснет маленький оркестр. Щебень, стекло под ногами; продырявлены стены. Движутся фронтовые машины, пехота. Хозяин дома в теплых наушниках, он машет маленьким красным флажком, не уходит с улицы, громко приветствует нашу проходящую часть, рвется пожать руку чуть ли не каждому.

Тут у нас остановка. Крутой подъем темной, утлой, скрипящей лестницы на третий этаж, где мы заночуем в пустующих, брошенных жильцами, вымерзших комнатах. Осталась здесь только квартирующая издавна старая одинокая женщина. Заслышав наши грузные шаги по лестнице, она настороженно ждет в коридоре.

Потертое бархатное черное пальто, фетровая шляпка какой-то давнишней моды с искусно закрепленными на ней мордочками двух неведомых зверьков. Смутный и будто мимо нас отрешенный взгляд. Приторможенно вежливое приветствие. Легкая рука, высунувшись из бархатной муфты, указав на двери пустующих комнат – «Проше, панове», – снова спряталась в муфте. И мелкими шажками, зачастив по коридору в высоких зашнурованных ботинках, женщина удаляется к себе.

Утром она поджидала меня в коридоре. В старом бесформенном платье, похожем на капот, в длинных черных нарядных серьгах. Сизые волосы ее тщательно уложены в мелкие локоны. Она повела меня к себе. Я шла за ней. Мужские разбитые туфли, служившие ей домашней обувью, шлепали о черный, исхоженный паркет. Из задников торчали клочья ваты, сунутые для обогрева, а скорее – для устойчивости при ходьбе, чтобы не спадали туфли, и все же пятки выскакивали и в толще нескольких слоев разных чулок светились сквозные дырки. На пороге своей комнаты она представилась: пани Мария, учительница музыки.