Вечером, когда мы останавливаемся на ночлег, я часто пользуюсь остатками дневного света, чтобы незаметно ускользнуть и расположиться в одиночестве с дневниками Магды. Хотя я единственная в экспедиции, у кого есть собственная палатка, нельзя сказать, что я остаюсь в ней совсем одна, когда пытаюсь собрать по кусочкам их с Аруном путешествия: вокруг неумолчно жужжат и шныряют большие и маленькие мотыльки, летающие жуки и уховертки. Самые ужасные из всех — это какой-то вид долгоножек, они постоянно пробегают по моему лицу, словно паутина, отвлекая от вклеивания страниц в мою реестровую книгу: я потихоньку превращаю ее в длинную карту-гармошку, так что в конце концов она, скорее всего, станет походить на те карты девятнадцатого века, которыми пользуется Кристиан. Он называет их «кадастровые описи»; каждая из них представляет собой запись похода какого-нибудь одного местного исследователя, а также всего, что он сам смог увидеть по пути. Бен рассказал мне, что первоначально эти схемы расширяли гипотетическую возможность сделать карту масштабом 1:1, карту, которая в буквальном смысле была бы размером с мир. Довольно забавно, учитывая, что наша лучшая карта Сиккима (купленная в книжном магазине в Дарджилинге) имеет масштаб 1:150 000.

— «Кадастровый» — от позднегреческого слова, обозначавшего перечень или опись; строчка за строчкой, — объяснил мне Крис, когда я впервые увидела, как он сосредоточенно изучает найденные Джеком карты. — Схема, показывающая размеры и значение каждого участка земли.

Он часто изображает передо мной ходячую энциклопедию, слишком буквально воспринимая идею следования «правилам» для человека, который продолжает нарушать закон. У него есть склонность к проповедничеству, как будто он вещает свыше, точь-в-точь Моисей народным массам. На Джека это плохо действует, но у меня возникает чувство, будто я должна высечь заповеди нашего предводителя на каменной скрижали.

Каждую ночь я устраиваюсь поудобней в своей палатке, которую беспощадно хлещет ветер, с книгой, «высунув самый что ни на есть маленький кончик одного только пальца, чтобы переворачивать страницы», как писал Хукер Дарвину из схожего лагеря. Хукер читал Дарвинову «Геологию Южной Америки», я же разрабатываю сланцевые пласты дневников Магды, исследую нижний слой почвы Флитвудов и Айронстоунов. Интерес Хукера я разделяю постольку, поскольку страна (или семья), подобная этой, сочетающая в своей флоре черты нескольких стран, дает возможность проследить то направление, в котором мигрировали виды, докопаться до причин, благоприятствующих миграции, а также до законов, определяющих наши видоизменения.

Сегодня Джек заявил мне, что я переняла несколько старомодную манеру цветисто выражаться, видно, слишком долго изучаю записки Магды. О них уже все знают (хотя я никому не открывала то, насколько ее путешествия с Аруном похожи на наше). Сказав так, он медленно провел рукой по моей голове, которую, исключительно ради удобства, я недавно стала брить бритвой Кристиана, в основном чтобы не подцепить клещей.

— Душа садовода девятнадцатого века в костюме из прочного твида, — произнес Джек, — но тело юного монашка.

Что он замышляет?

Как-то утром Бен спросил Кристиана, не считает ли тот, что «Воздушный лес», откуда якобы берут свое начало зеленые маки, мог быть связан с таинственными скрытыми долинами Бутана и Тибета, так называемыми бейул, «возможно, мифическими, а возможно, расположенными в другом измерении, и добраться туда можно только с помощью медитации».

— Это то, на чем Джеймс Хилтон основал свой «Потерянный горизонт»? — поинтересовалась Клер и продолжала размышлять над этой мыслью, когда после завтрака они начали карабкаться вверх.

Она плелась в хвосте за Беном, чье изнуренное лицо заставляло подозревать его в наличии горной болезни, которая, как уверял Кристиан, не наступит до тех пор, пока они не поднимутся на высоту двенадцать тысяч футов.

— Ты это в книжке вычитал, а, Крис? — насмехался Джек. — Она что, поразит точно на отметке двенадцать тысяч футов? И ни футом раньше?

— Хочу задать тебе вопрос, Бен, — начала Клер, — как тератологу.

Бен остановился, положив руку на живот.

— Я отвечу на все, что хочешь, сладкая моя, если ты скажешь, что это за народное средство, похожее на морскую гальку, ты жевала, которое волшебным образом вернуло румянец на твои мальчишеские щечки и позволило тебе навернуть за завтраком холодную яичницу с карри.

Клер вынула из рюкзака пригоршню каких-то белых как мел окаменелостей с застывшими в них папоротниками и травами.

— Местное лекарство, купила его у одной дамы на рынке в Калимпонге, — объяснила она. — На вкус что-то среднее между мелком и шипучкой из сарсапарели. — Она хихикнула. — Дело в том, что я хотела гомеопатическое средство от горной болезни, но, кажется, что-то не так перевели, потому что мой друг Д. Р., носильщик из лепча, сказал, что она дала мне лекарство от головокружения.

Д. Р., когда услышал от Клер описание женщины, счастливо просиял.

— Он сказал, что эта торговка — знаменитая жрица лепча, умеющая подражать звукам ветра, рек и водопадов, «которые очень мелодичны и освобождают души мертвых».

— Полезная штука, — отозвался Бен, тяжело дыша. — Но в данном случае в освобождении нуждается мое тело.

— Погоди минутку! — Клер ненадолго углубилась в альпийский лес, высившийся рядом с их тропой, и вернулась с куском древесной коры. — Вот, пожуй — это лекарство Д. Р.

Бен, тщательно изучив снадобье, заявил, что это кора ивы.

— Ее раньше принимали от горной болезни, пока не изобрели аспирин. Говорят, она облегчает боль, не причиняя вреда желудку.

— Тогда зачем было беспокоиться и создавать искусственное средство? — Она почувствовала, что краснеет. — Глупый вопрос. Очевидно, чтобы получить больше лекарства.

— Не такой уж и глупый. Еще и для того, чтобы люди не уничтожили ивы, как это почти сделали с хинным деревом в восемнадцатом веке, когда открыли, что его кора может вылечить малярию.

Клер тут же засыпала его вопросами, и он поднял руку, чтобы остановить перекрестный допрос.

— Итак, теперь, когда тошнота прошла, самое мое серьезное соображение состоит в следующем: насколько еще мне хватит шоколадных батончиков?

Он широко развел руки в стороны и попросил ее подумать, каким безрассудством со стороны такого маленького, толстого человечка с одним яйцом («но с большим членом и сердцем»), как он, было даже помыслить о таком походе.

— Значит, ты не хочешь услышать мой тератологический вопрос?

— Давай, валяй.

— Это звучит безумно, но… ты же все знаешь о мифах и о раке, верно? Мне интересно… ты когда-нибудь слышал о такой болезни, от которой у людей уши отваливаются?

— Лучшее, что я могу вспомнить, это история, которую рассказал мне один японский друг о том, как вредно есть слишком много морских ушек, цитирую: «А то уши отвалятся». Сначала я подумал, что это просто образчик непостижимого японского юмора, но нет. Похоже, морские ушки питаются водорослями и сохраняют большое количество производных хлорофилла. Если моллюсков есть слишком часто, эти вещества могут накапливаться в коже и вызывать поражения, а раз кончики ушей — те самые части тела, которые больше всего подвергаются воздействию солнечного света, то именно там и развиваются самые сильные поражения. В тяжелых случаях разрушение мягких тканей может отделить ухо от головы! Есть одно восточное проклятие: «Пусть твое правое ухо сгниет и свалится в левый карман». Как знать, может, оно обязано своим происхождением светочувствительности, связанной с хлорофиллом?