воплотиться в жреца и даже фараона; если же он вел себя недостойно, нарушал законы, то его душа должна была возродиться в теле слуги, раба, животного или растения.

Однако сами жрецы в это не верили. Они полагали, что переселение душ совершается не на нашей земле, а на других небесных телах, куда те переносятся в зависимости от поступков предыдущей жизни.

Но среди верховных жрецов была группа посвященных, которые знали, что наш мир – мир желтых солнц – всего только песчинка в мироздании; что существуют иные вселенные, иные космосы. Их количество бесконечно, их разнообразие безгранично, как безграничны космические пространства, их разделяющие. И все эти миры – только светильники у подножия Бога Элоима, расположенные по «Золотой лестнице», идущей к престолу Бога Великого и Неизреченного…

Примером космосов меньшего количества измерений, чем мир людей, могут служить космосы звуков, теней, зеркальных отражений, меняющихся образов и так далее. В этих космосах нет ничего постоянного, там происходят непрестанные изменения: цветок через мгновение может стать книгой, червяком, бабочкой, деревом… И все эти космосы не изолированы, а проникают друг друга.

Причиной перехода духовной сущности из одного космоса в другой является изменение силовых линий, пронизывающих вселенную, и карма. А кажущиеся бесконечными пространства, разделяющие эти космосы (хотя они и проникают друг друга) служат для встреч их обитателей, которые не могут иначе проникнуть в иной космос, кроме как приняв на себя действие его законов, преображающих сущность до неузнаваемости.

Записано 7 ноября 1939 года, в 4.30 утра,

Нащёкинский пер. дом 3/5, Москва

НН

Метаморфозы

«Они приносят в жертву собственную кровь в знак поклонения идолу, надрезая края ушей, или же пронзая щеки, или нижнюю губу; они уродуют тела свои шрамами, или же протыкают во множестве мест язык и вставляют в отверстия соломинки, чем причиняют себе невыразимые страдания; и они рассекают крайнюю плоть детородного органа, что ввело великого историка в заблуждение, будто индейцы совершают обряд обрезания… Более того, кровью всей твари земной, которой владеют, – будь то птицы небесные, звери земные или рыбы морские, – они помазывают лик идола…»

Епископ Диего де Панда. «Описание обычаев индейцев Юкатана»

Так закончился первое повествование Сочинителя, персонажа, отличавшегося от всех прочих воплощений Булгакова последних недель не только тем, что он говорил без устали, но и требовал от меня точнейшей, слово в слово, записи своей истории. После недель бессонницы я подчинялся ему, уже не понимая, кого или что слушаю. Кроме того, самим фактом своего присутствия Сочинитель внушал идею беспрекословного повиновения – а я, зачарованный необъятным миром его историй, в который я погружался все глубже и глубже, только и мог, что повиноваться. В последние недели перед смертью при свете дня неприязнь Булгакова ко мне особенно возрастала, и он отказывался доверять мне и моим словам. Он снова и снова требовал вызвать моего коллегу – своего старого наперсника Вересаева, основателя Московского общества врачей, прекрасного доктора с добродушным нравом русского интеллигента. В конце концов к нему обратились, и, после долгих уговоров со стороны Попова и Слёзкина и моих уверений в том, что его приезд не нарушит профессиональной этики, в одно прекрасное утро, к великой радости Булгакова, Вересаев появился на пороге.

Вересаев мгновенно оценил и степень разрушения организма своего коллеги, а сейчас своеобразного пациента, и удручающее состояние его рассудка. Пытаясь облегчить страдания Булгакова, он прописал ванны из капустного сока. Они не возымели действия. Тогда Вересаев отменил все назначенные мною лекарства и вместо них велел пить красное сухое вино в умеренных дозах – всё это, как он был уверен, понравится Булгакову и, возможно, хоть немного ослабит его мучения. Придя, по обыкновению, как только часы пробили полночь, я увидел, что мой пациент мирно спит. В ту ночь не произошло обычных жутких изменений в его сознании и внешности, к которым я уже привык. До рассвета я просидел у голландки, укутавшись в пальто и не сводя глаз с человека, неразрывная связь с которым уже была для меня очевидной.

С каждым днем приступы болей у Булгакова случались всё чаще; он ослабел от процедур, которые я вынужден был повторять, чтобы поддерживать в нем жизнь. Но каждое из воплощений этого изможденного тела обладало своим особым запасом жизненной энергии. Кубинец прекрасно всё слышал, и в теле его жила уже утраченная Булгаковом легкость. Командор тоже двигался без усилия; размашисто водя пером по чистому листу бумаги, он был собран и энергичен – но абсолютно глух ко мне.

Я пишу эти строки в полной уверенности, что если, по странной прихоти судьбы, эта рукопись уцелеет и если эти исключительные люди действительно вступали в контакты с Царством Света, то перед ними должны быть открыты и врата в роковое Царство Тьмы.

И всё же ничто из прочитанного мною не подходило под случай с Булгаковым; к тому же он не был ни чудотворцем, ни святым. Он был литератором; художником, который при свете дня вел себя практически так же, как любой другой, – учитывая, конечно, холерический темперамент и тяжелую – смертельную – болезнь.

Третьего марта глубокой ночью Сочинитель начал своё второе повествование. Впрочем, «Сочинитель» – не совсем подходящее имя для этого персонажа, который, начиная с этой ночи и вплоть до самой смерти Булгакова, появлялся регулярно, словно по расписанию. В его рассказах не было легкости и изящества сказочника – лишь бесстрастность летописца, сухо перечисляющего давно минувшие события… В речи его не слышалось и следа той утонченности, которой требует от рассказчика просвещенное общество. Сочинитель казался человеком из другого времени – но не из прошлого, а, скорее, из будущего, из эпохи, когда речь лишится всяческих покровов и прикрас. С появлением Сочинитель Булгаков уносился прочь из настоящего – он жил в иное время, в ином пространстве. Глаза его широко раскрывались, взгляд становился застывшим, и он начинал медленно говорить странным сухим языком стороннего наблюдателя. Словно орел парил он над реальностью, подмечая все с пугающей точностью, – и ни малейшая деталь не могла ускользнуть от этого пронзительного взора. Он говорил о чувствах и ощущениях так, словно они переживались тут же, на моих глазах. Вот второй эпизод, рассказанный Сочинителем.

О Граале

1. Я, Аппер, пишу тебе, Соммий, о странном. Удивительно изменились семь знакомых мне женщин – стали добре, умнее, деятельнее. Все они говорят: «Упали в нас звезды и превратились в наших физических телах в тела астральные…» Женщины, озаренные звездами, почувствовали в себе как бы иное начало. Они говорят: «С