Невидящим взглядом он уставился на помаду, которую держал в руке, и бережно положил ее на стеклянную столешницу.

— Я не мог от нее отказаться, — еле слышно признался Фрэнк, и, когда повернулся ко мне, его глаза на затененном лице походили на бездонные темные дыры. — Ты знала, что я не могу иметь детей? Я… проверялся несколько лет назад. Я бесплоден.

Я покачала головой, не решаясь заговорить.

— Бри моя, она моя дочь, — произнес он как будто самому себе. — Единственный ребенок, других у меня никогда не будет, но ты не можешь видеть ее, не думая о нем! Интересно, без этого постоянного напоминания ты бы забыла его со временем?

— Нет.

Это произнесенное шепотом слово поразило его, как электрическим шоком. Он застыл на месте, потом распахнул шкаф и принялся судорожно напяливать на себя одежду поверх пижамы. Я стояла, обхватив себя руками, глядя, как он надевает пальто и выбегает из комнаты. Ворот его голубой шелковой пижамы торчал поверх каракулевого воротника.

Я услышала, как закрылась входная дверь — ему хватило самообладания не хлопнуть ею, — а потом звук неохотно разогревающегося мотора. Свет передних фар скользнул по потолку спальни, когда машина подалась задом по дорожке и унеслась, оставив меня одну в измятой постели.

Фрэнк не вернулся. Я пыталась заснуть, но поймала себя на том, что лежу неподвижно на холодной кровати, заново переживая этот спор и прислушиваясь, не зашуршат ли шины на дорожке. Ничего хорошего в этом не было. Наконец я встала, оделась, оставила записку для Бри и вышла из дома.

Из больницы не звонили, но почему бы мне не пойти и не взглянуть на моего пациента, все лучше, чем ворочаться, не находя себе места всю ночь. И честно говоря, я бы не возражала, если бы Фрэнк вернулся домой и увидел, что меня нет.

Улицы были скользкими, как сливочное масло, черный лед поблескивал в свете уличных фонарей. Желтое фосфорное свечение зажигало хлопья падавшего снега. Не пройдет и часа, как пленка льда на мостовых скроется под свежей пудрой и ходить станет вдвое опаснее. Единственное утешение в том, что в четыре утра на улице никого нет и никого не подстерегает опасность. То есть никого, кроме меня.

В больнице меня окутал привычный теплый, душноватый казенный запах и, словно пелена обыденности, отделил от оставшейся снаружи снежной черной ночи.

— С ним все в порядке, — тихо сказала мне медсестра, как будто обычный голос мог потревожить спящего человека. — Все жизненные показатели стабильны, анализы в порядке. Кровотечения нет.

Я и сама это видела: лицо пациента было бледным, но со слабым оттенком розового, как прожилки лепестка белой розы, и пульс в ложбинке горла был сильным и равномерным.

У меня вырвался облегченный выдох, а ведь я и не подозревала, что задерживаю дыхание.

— Хорошо, — сказала я. — Очень хорошо.

Сестра тепло улыбнулась, и я с трудом подавила порыв обнять ее. Больничная обстановка неожиданно показалась мне моим единственным прибежищем.

Не было никакого смысла возвращаться домой. Я быстро обошла остальных своих пациентов и направилась в кафетерий. Там по–прежнему пахло, как в английской школе–интернате, но я села с чашкой кофе и стала пить его маленькими глотками, думая о том, что мне сказать Бри.

Прошло, наверное, полчаса, когда сестра из информационной службы торопливо прошла через вращающиеся двери и, увидев меня, застыла на месте. Потом она медленно направилась ко мне.

Я сразу все поняла. Слишком часто мне приходилось видеть, как доктора и сестры сообщают близким о смерти пациента, и я не могла ошибиться. Очень спокойно, ничего не чувствуя, я поставила почти полную чашку, поняв в этот момент, что до конца моих дней буду помнить о том, что на краю чашки имелся скол, а золотая буква «Б» на боку почти стерлась.

— …сказали, что вы здесь. Удостоверение личности в его бумажнике… полиция… снег на черном льду, занос… Несчастный случай со смертельным исходом… — говорила сестра, в то время как я решительным шагом шла по сияющим белым коридорам, не глядя на нее, но видя, как сестры на постах поворачиваются в мою сторону, догадываясь по моему виду, что случилось нечто непоправимое.

Он лежал на каталке в одном из боксов отделения скорой помощи, пустом, безликом пространстве. Снаружи стояла припаркованная «скорая» — может быть, та самая, которая привезла его сюда. Двойные двери в конце коридора были открыты ледяному рассвету. Красный свет мигалки пульсировал, как артерия, словно заливая коридор кровью.

Я прикоснулась к Фрэнку. Его плоть была инертной, податливой на ощупь, что характерно для недавно умершего человека. И при этом он выглядел совсем как живой: на голове и лице ран не было, а все полученные повреждения скрывала наброшенная на тело простыня. Его горло было гладким и загорелым, но пульс в ложбинке не бился.

Положив руку на его неподвижную грудь, я смотрела на него так, как не смотрела уже давно. Сильный и изящный профиль, чувственные губы и четко очерченные нос и челюсть. Красивый мужчина, несмотря на глубокие морщины у рта, морщины разочарования и оставшегося невысказанным гнева, морщины, которые не смогла изгладить даже смерть.

Я стояла совершенно неподвижно, прислушиваясь. Снаружи донесся звук сирены очередной «скорой помощи», в коридоре послышались голоса. Скрип колес тележки, треск полицейской рации, мягкое жужжание флуоресцентного светильника.

Я вдруг поняла, что прислушиваюсь к Фрэнку, ожидая… чего? Того, что его дух витает где–то поблизости, стремясь завершить наше незаконченное дело?

Я закрыла глаза, чтобы отключиться от неподвижного профиля, который становился попеременно то красным, то белым вместе с пульсацией света.

— Фрэнк, — произнесла я тихо в ледяной воздух, — если ты пока достаточно близко и слышишь меня, я любила тебя. Когда–то. Любила.

Потом там оказался Джо, он протолкался через наполненный людьми коридор. На лице его читалась тревога. Он пришел прямо из операционной в зеленом хирургическом костюме. На линзах очков виднелась маленькая капелька крови, смазанное пятно было и на груди.

— Клэр, — сказал он. — Господи, Клэр!

И тут меня начало трясти. За десять лет знакомства он ни разу не называл меня иначе как Джейн или леди Джейн. Если уж он назвал меня моим настоящим именем, значит, все реально. Моя рука в темной ладони Джо показалась неестественно белой, потом в пульсирующем свете сделалась красной. Я повернулась к нему, надежному как скала, положила голову ему на плечо и в первый раз заплакала о Фрэнке.

Я прислонилась лицом к окну спальни дома на Фэйри–стрит. Стоял жаркий, душный голубой сентябрьский вечер, наполненный стрекотом сверчков и плеском газонных разбрызгивателей, но перед моим внутренним взором стояли два главных цвета той, двухгодичной давности, зимней ночи. Черный и белый. Черный лед и белые простыни, а потом морок бледно–серого рассвета.

Глаза затуманились при воспоминании о суете в больничном коридоре и о пульсирующей красной мигалке «скорой помощи», омывавшей безмолвный бокс кровавым светом, когда я впервые плакала по Фрэнку.