именовал тебя «скальпоносицей»? Так именовал твой родственник, лучше меня тебя знавший. Прав ли он был? Зачем же тогда писала мне? Ведь должна понимать, что всем этим ты создаешь во мне определенное впечатление. Сгрудив в 7 письмах твои «искания», где все, как нарочно, сводилось к одному — к увлечениям, к «поцелуям»… — ты называешь это моим словом — «порханья»… — ты обрушиваешь на меня страшные обвинения в утрате веры в тебя, когда я лишь колебался, был в смуте, молил не принимать моего невольного вскрика боли… молил поверить, что для меня ты — все _т_а_ _ж_е, чистая, светлая Оля! Разве все тобой сообщенное не давало мне права сделать — пусть невольно-ошибочно! — вывод о легкости отношения к «чувству»? Оля, нельзя требовать, как бы я тебя ни любил, — или молчания моего или — только восторгов тобою. Не ты ли упрекала меня, что я с тобой неоткровенен?! А когда я открываюсь тебе, ты обвиняешь меня, что мешаю тебя с грязью! Я не выдумывал грязи о тебе. Разве молчальника и песнопевца только ты, _т_а_к_а_я, требовательная ко мне, примешь во мне? можешь любить? Нужна ли тебе моя игра с тобой «в поддавки»?! Надо кончить с таким отношением ко мне, мне уже нестерпимо от боли. Смотри же в совесть твою, она чутка, она тебе все скажет. Я все не постигаю, где искренность, где… самообман — в тебе. Ты когда-то писала: «я хотела бы к тебе приехать», о «встрече». Из чуткости к тебе, страшась смутить семейный покой твой, еще не зная о твоей семейной жизни, чувствуя, что ты можешь увлечься мной… — это же так возможно! — я удерживал тебя от такого шага. Ты поставила и это в вину мне. А когда я тебе открылся, предложил чистым сердцем — связать _з_а_к_о_н_о_м_ твою жизнь с моею… ты «была потрясена»! ты… запретила мне посылать тебе заказные письма и все, что могло бы вызвать внимание окружающих. Когда ты была искренна? Я уступил тебе. Я дал тебе сроку — до Нового года. Нельзя же вечно кипеть так, как кипим мы оба! У меня — мое заветное, моя работа. Я не смею _в_с_е_г_о_ себя сжигать. Я тебе отдавал лучшие думы, лучшие чувства. Я ждал. Ты звала меня. Я и обещал, и уклонялся. Почему? Стыдился признаться тебе, что не мог бы смотреть в глаза твоему брату, — _з_а_-_ч_е_м_ _я_ появлюсь, крадучись..? Ведь не в твой дом приду, как знакомый семье… а где-то, в чужом месте… «встреча». Меня, всегда ходившего прямым путем, _э_т_о_ смущало. Я признался. Тогда ты — снова! — даешь надежду: «хо-чешь? я приеду… я постараюсь…» Я говорю — да, хочу, приезжай, свяжи свою жизнь с моею! — «Да… но мне трудно… меня не пустят…» И снова, снова… ласканье надеждой… Наконец, — «меня пускают! на Лейпцигскую ярмарку»! Я уже вижу тебя… я пишу тебе… как приехать… И снова: — без объяснений — «я _н_е_ приеду… я не могу…» Что за… игра?! Зачем это вытягивание нервов сердца?! Зачем обнадеживание? зачем — удар?! Чтобы тянуть время, пока не случится _ч_у_д_а…?! Ты можешь ждать, тебе это дает много, моя переписка… я _н_е_ могу. Разве я не прав?! Разве я не смею сказать: надо же кончить, последние мои творческие силы размениваются на это призрачное кипенье в надеждах и разочарованиях. Но ты не можешь отказаться от наслаждения томиться и томить. Ты изыскиваешь, что же еще навалить на мою измученную душу. Ты в скольких письмах пишешь — я тебя назвал «полуобразованной»?! Я потребовал: приведи мои точные слова. Где я сказал? Я жду. Или это мое замечание — о «паре дней», что это неродственно духу русского языка? Но ты же сама писала, что хочешь учиться у меня, слушать меня, что ты так мало знаешь. Оля, я не мальчишка, и понимаю, что такое «образованный». Что я тебе писал — о тебе? Перечитай. Ты увидишь, как я восхищался тобой, умом, сердцем, много-знанием?! Я все из сердца вынул и дал тебе. Мне не стыдно, что я не _в_с_е_ знаю. Кто знает _в_с_е?! Покойная Оля многого не знала, что ты знаешь. А как я любил ее, как чтил! Ключевский, наша гордость, женился на своей кухарке218 — и какой это был брак! как он уважал ее, чтил! любил! хранил память о ней! Я знаю это, потому что я жил в его доме219. Оля, Оля… Твой Ваня знает, что такое «образование» и умеет отличить истинное. Я знаю, как ты жила, как страдала, _в_с_е_ знаю… и как же разрывается мое сердце, когда его колет твоим страданием (* что я, такой «нечуткий», не понимаю, как же трудно в таких условиях учиться!). Я плакал от боли, от горечи — или я палач? И это после всего, что я говорил тебе о тебе! Ты мою нежность, мои восторги называла «молебствиями» и уже не даешь им цены. Тебе нужны какие-то призрачные «концы», чтобы, схватив их, добраться до сердца моего и сжать его сильней. Оля, в нем две незаживающие раны… ты еще ранишь, ты третью хочешь..? зачем? и — что все это?! Ведь ты и к чужим благостна была! Ты _в_с_е_ отдавала… интимное свое, дневники, просиживала у больного, часами, позволяла, чтобы тебя за руку вытаскивали с танцев… — а у меня… тебе хочется добраться до еще неизраненного места в сердце — и _у_к_о_л_о_т_ь?! ты ко мне относишься безжалостно? Хуже я всех для тебя? и мои раны — ничто? и последние мои силы, которые не мне, не тебе одной только нужны… а мно-гим..! — можно пустить на ветер, в искры, в струи крови, в дым?! Не верю. Значит, тут не воля твоя, добрая или недобрая, а — болезненность твоя, Оля. И ты права: надо лечиться. Сколько раз я говорил тебе! посылал лекарства… — ты отмахивалась… наконец, согласилась. Мало тебе моих мук, надо еще? Зачем написала, что «я _п_о_к_а_ не буду тебе писать о моем здоровье… я здорова». _Ч_т_о_ это?! Бросить тревогу — и — закрыться. «„Необразованная“ я…» Ах, Оля. Не безумствуй: «необразованные» не могут писать. «Я не буду писать». _Ч_т_о_ это? Новый укол? Дари — образованная? Дамаянти — образованная? Прочти, если не читала Жуковского «Наль и Дамаянти»220. Очаруешься. Для меня образование — сердце. — Оно — _в_с_е. Евангельская Мария — образованная? Чего, побрякушек тебе надо? Ты же _н_е_ такая. Для русской литературы лучше было бы, если бы Чехов женился «на кухарке», а не