Он заметил новую форму моего обращения. И сказал, облегченно усмехаясь:

– Мною? За что же? За то, что я не впал в монаршую ярость и не стал рубить головы? Если королева, трепеща от страха, смогла притворяться целый день, то, уж конечно, и я был способен на это в течение нескольких часов, притом что дело шло о моей и ее чести. Но не дольше. Нет, клянусь адом, не дольше! – Он с такой силой стукнул кулаком по парапету, что сразу почувствовалось, какие страсти приходилось ему сдерживать. А потом прибавил уже совсем другим тоном: – Мерлин, ты, конечно, знаешь, что люди... народ не любит королеву.

– Да, я об этом слышал. Но причина не в том, что она кому-то не нравится или кто-то ее осуждает. Просто у нас с нетерпением ждут королевского наследника, а она уже четыре года как королева и до сих пор не родила. Отсюда разочарование и всякие разговоры.

– Наследника не будет. Она неплодна. Теперь я уже знаю это точно, и она тоже.

– Я этого опасался. И очень сожалею.

– Если бы я время от времени не сеял на стороне, – с кривой усмешкой продолжал он, – можно было бы обвинить и меня; но довольно вспомнить беременность первой королевы, не говоря о бастарде, рожденном Моргаузой. Так что вина – если считать это виной – лежит на ней. А поскольку она – королева, ее горе у всех на виду. И находятся такие, кто начинает нашептывать, чтобы я отослал ее от себя. Но этого, – отрезал он, – не будет.

– У меня и в мыслях не было предлагать тебе такое, – сказал я. – Но, может быть, именно это и означала белая тень, увиденная мною над вами... Однако довольно. Надо позаботиться о том, чтобы вернуть ей любовь народа.

– Легко говорить. Если ты знаешь, как это сделать...

– По-моему, знаю. Сейчас ты поклялся адом, и твоя клятва развеяла мой сон. Ты позволишь мне отправиться на Инис Витрин, чтобы я мог сам привезти ее обратно к тебе?

Он хотел было задать вопрос, но потом усмехнулся и пожал плечами.

– Отчего ж, поезжай. Может быть, тебе и в самом деле это проще простого... Я предупрежу, чтобы готовили королевский эскорт. А сам буду встречать ее здесь. Заодно избегну встречи с Мельвасом. Ты, при всей своей мудрости, ведь не станешь уговаривать меня, чтобы я его не убивал?

– Так курица стала бы уговаривать лебеденка не лазить в воду. Ты поступишь, как сочтешь нужным. – Я посмотрел туда, где над затопленной равниной возвышался Тор и рядом две другие вершины, пониже, образующие остров с морской гаванью. И задумчиво сказал: – Непонятно, почему он полагает себя вправе взимать портовый сбор – и такой большой – с Верховного Короля, который его охраняет.

Он сразу откликнулся, чуть скривив усмешливо губы:

– Да, в самом деле. Да еще дорожную пошлину на насыпи собирает. Если мои военачальники, кто знает, вдруг да откажутся платить, тогда Мельвас вполне может явиться ко мне с жалобой собственной персоной. Это будет первая жалоба, внесенная на рассмотрение в новом зале света. И поскольку писцам было сказано, что ты приглашен ради нового зала, пойдем, пожалуй, осмотрим его? А завтра в третьем часу я отправлю за нею королевский эскорт.

Бедуир все еще находился на Инис Витрине, поэтому королевский эскорт возглавил Нентрес, один из западных правителей, некогда сражавшийся под знаменем Утера, а затем вместе с сыновьями присягнувший на верность Артуру. То был старый воин, убеленный сединой, сухощавый, но в седле ловкий и быстрый, как юноша. Он оставил эскорт дожидаться внизу на дороге под реющими знаменами с алым драконом, а сам поскакал вверх по тропе к моему дому, сопровождаемый слугой, у которого в поводу был карий конь под серебряной попоной. Конь лоснился, серебро сверкало ослепительно, как щит Нентреса, на сбруе играли драгоценные каменья, а чепрак под седлом был пурпурный с серебряной нитью.

– Этого коня прислал тебе король, – сказал мне Нентрес, широко улыбаясь. – Он полагает, что твой мерин будет иметь никудышный вид – впору для живодерни – рядом с остальными. Да ты не косись на него с такой опаской, он гораздо смирнее, чем кажется.

Слуга помог мне взобраться в седло. Карий тряс головой, жевал удила, но шел ровно и спокойно. Мой старый вороной мерин был в сравнении с ним словно неповоротливый плот в сравнении с быстроходным парусником.

Утро было холодное, под студеным дыханием северного ветра поля с середины марта стояли скованные морозом. Но я успел перед восходом солнца подняться на вершину холма у себя за домом и кожей ощутил в воздухе невыразимую' словами перемену, знак того, что ветер заходит с другой стороны.

Наверху на терновых кустах еще только лопались почки, но в долинах леса уже стояли словно подернутые легким зеленым пушком, а по склонам густо цвели первоцветы и дикий чеснок. Среди увитых плющом деревьев кричали, перелетая по веткам, грачи. Весна уже пришла, только холодные ветры не давали ей развернуться, и цветки терновника еще отлеживались в бутонах. Низкие, хмурые тучи скрывали небо, грозя чуть ли не снегопадом; и я радовался подаренному мне алому плащу, щедро подбитому мехом.

Во дворце у Мельваса все уже было готово к нашему прибытию. Сам король встретил нас облаченный в богатые темно-синие одежды и, как я заметил, при оружии. На его красивом лице играла улыбка привета, но глаза смотрели настороженно, и во дворце собралось слишком много вооруженных людей, да еще в саду среди деревьев толпились ратники, вызванные Мельвасом из крепости на холме. Повсюду пестрели флажки и праздничные украшения, но у всех мужчин висел на поясе и меч, и кинжал.

Здесь ожидали, конечно, самого Артура. При виде меня лицо Мельваса сначала осветилось облегчением, но сразу же стало еще более настороженным и в углах рта пролегли глубокие складки. Он приветствовал меня учтиво, но холодно, как игрок в шахматы, делающий первый ход. Я ответил ему пространной заученной речью Артурова посланца, а затем обратился к королеве-матери, которая стояла рядом с ним в конце длинного зала. Королева держалась не так холодно, как ее сын. Она отозвалась на мое приветствие с величественной любезностью и, давая знак, махнула рукой в сторону невысокой двери. Слуги расступились, и вошла королева Гвиневера в окружении своих фрейлин.

Она тоже ожидала увидеть Артура. Остановившись, она поискала его глазами среди пестроты переполненного зала. Взгляд ее, не видя, скользнул по мне. Какое божество, подумалось мне, надоумило ее нарядиться в платье цвета весенней зелени, вышитое на груди цветами? С плеч ее ниспадала мантия, тоже зеленая, со светлым куньим воротом, и в обрамлении меха лицо ее казалось нежным и хрупким. Королева была бледна, но держалась очень прямо и спокойно.

А я припомнил, как она в ту ночь дрожала с головы до ног. И, будто на меня плеснули холодной водой, я вдруг ясно понял, что Артур был прав: она, конечно, королева величавая и отважная, но под этой оболочкой прячется робкая молоденькая женщина, которой в жизни нужно только одно: чтобы ее любили. Веселый нрав, звонкий хохот, юный задор – это только снаружи, а внутри – страстные поиски дружбы при чужеземном дворе, где все не так, как было в уютном королевстве ее батюшки. До сих пор для меня, вот уже двадцать лет занятого только заботой об Артуре, она была, как и для других его подданных, лишь нивой, которую он должен засеять, лишь сосудом его удовольствий и серебряным обелиском ослепительной красоты, венчающим златой холм его славы. Теперь же я увидел ее словно бы впервые. Тоненькая молодая женщина, нежная телом и не слишком развитая умом, которой выпал жребий стать женой величайшего деятеля эпохи. Быть супругой Артура – нелегкая доля, она сулит одиночество, жизнь изгнанницы в чужом краю, нередко в разлуке с мужем, который один мог бы защитить от льстецов, интриганов и завистников, а также от толпы молодых воздыхателей, быть может самой грозной опасности изо всех. И обязательно найдутся такие (их наверняка будет немало), кто станет поминать при ней «другую Гвиневеру», миловидную королеву, которая понесла с первой ночи и по которой король так горько убивался. Уж они постараются расписать прошлое как можно живее. Однако все это были бы пустяки, все забылось бы в любви короля и в блеске ее нового высокого положения, будь она способна родить. Что Артур не воспользовался случаем с Мельвасом и не отослал ее от себя, взяв на ее место другую, плодную женщину, служило воистину неоспоримым доказательством его любви. Да только понимает ли она это? Прав он был, когда говорил, что она боится жизни, боится окружающих людей и всего более, как понял я теперь, боится меня.