Ксана раза три перечитала «Прошение», пока все даты не встали на нужные места. Видимо, у Ксенички и Матвеева уже был тогда сын Лев. Но нет, что-то не сходится… В поздних дневниках Лёвшиной, которые Ксана читала давным-давно, имя «Лёва», кажется, упоминалось по другому поводу. Может, у Матвеева была семья до Ксенички и Лев был его сыном от первого брака? Но что он делал в Петербурге?

Ксана закрыла многослойную книгу-торт и вдруг даже не вспомнила, а ясно увидела перед собой странички дневника 1930-х, исписанные лиловыми буквами. Невидимое свидетельство, записанное на плёнках памяти и гремящее там не хуже приснопамятных баночек…

Ксения Михайловна писала, что Клавдия Филипповна, первая жена К.К., узнав о новой семье мужа, отправила к нему в Питер малолетних сыновей Льва и Глеба. Ещё двое детей – Вера и Илья – остались в Перми с матерью.

Клавдия несколько лет поднимала четверых детей одна, помощи от мужа-студента было не дождаться: двадцати пяти лет от роду он уехал учиться в Петербург и словно сгинул там. Ни денег, ни весточки, а ты сиди тут на Мотовилихе и выживай как хочешь… Ксеничка, к тому времени уже сама ставшая матерью, безропотно приняла наследство: плохо одетых, вечно голодных, непослушных мальчишек, которых надо было учить математике и французскому. А с Лёвой ещё и заниматься музыкой, ведь он такой способный!

Клавдия Филипповна не сразу заподозрила неладное, думала Ксана, возвращая документы Ларисе. Любящая женщина всеми способами будет оправдывать «милого предателя» – он старается ради нас, он уехал, чтобы строить карьеру, а когда вернётся, то получит хорошее назначение, и у нас будут дрова, хлеб и деньги! Ничего, что Лёва и Глеб постоянно просят хлеба, а у Верочки нет к зиме тёплых ботинок. Не беда, что маленький Илья простудился из-за холода, который входит в избу, как хозяин. И что у самой Клавдии Филипповны всё меньше сил с каждым днём: утром ещё можно наскрести самую малость, но запас невелик, к вечеру она падает в кровать, видит своё мутное отражение в блестящих шарах этой кровати и понимает, что постарела на целый год за этот день, очередной день без писем из Петербурга… Клавдия Филипповна наизусть знает походку почтальона, скрип калитки, стук почтового ящика – он похож на звук, с которым вбивают гвозди в гроб. Оправдывать любимого можно год, ждать – два, надеяться – три, а что дальше? Дети растут, Константин не сможет узнать их при встрече, разве что Илью, похожего на него, как фотография. Верочка будет красавицей. Лёву и Глеба надо учить. Константин пишет редко, скупо, денег присылает помалу, хватает лишь на то, чтобы заткнуть самые страшные дыры, а рядом уже образуются новые. Клавдия Филипповна читает и перечитывает письма мужа, где так много сказано про его успехи и погоду и так мало – про его возвращение в Пермь. На прямые вопросы он не отвечает.

Имя его в переводе значит «Постоянный».

Осенью 1910 года Клавдия решается искать своего мужа, но ехать в Петербург не на что, детей оставить не с кем. Она просит помощи у директора училища, где преподавал её муж. И тот, проникнувшись горем женщины, отправляет запрос в Санкт-Петербургский Императорский университет. Дескать, значится ли такой при кафедре, да и вообще – существует ли оный в природе? Университетская канцелярия работает, как швейцарские часы, и в Пермь приходит ответ: таковой значится, оный существует. Но ведёт, как уже догадалась к тому времени Клавдия Филипповна, совсем другую, отдельную от семьи жизнь.

На Мотовилиху Константин нагрянул внезапно, выбрал время между командировками. Высоченный, худой, бородатый, поправил пенсне на переносице мучительно родным жестом. Рассеянно погладил по голове Илью, дичившегося отца, в сущности, и не знавшего его. Спросил, как успевает в гимназии Верочка. И объявил, что у него теперь есть семья в Петербурге.

Какая-то дворяночка: он снимал у них комнату на Мещанской. Дворяночка живёт с Константином одним домом вопреки запрету матери. Уже родила ему сына, на подходе другой младенец.

– Не жду, что ты поймёшь, – честно сказал муж и снова поправил сползающее пенсне.

Клавдия Филипповна не знала, что на это ответить. Не знала, что отвечают в таких случаях. Не слыхивала про такие случаи.

– Разводиться пока не прошу. – Проклятое пенсне никак не хотело держаться на переносице. Руки бледные, чистые, как у барина. – Буду помогать чем смогу. Карьера моя в Петербурге, на Урал возвращаться не стану…

– А я, значит, одна здесь должна? – Клавдия наконец вскипела яростью, копившейся по капле все эти долгие годы. Молодость, силы, красота – неяркая, но заметная (а та дворяночка, видно, хороша собой, раз окрутила чужого мужа) – ничего у неё теперь не было, кроме этой ярости, кипящей, как вода в забытом на огне котелке.

Опять пенсне. Молчание. Несколько ассигнаций, оставленных на столе, – их разве что на неделю хватит. И встаёт, спешит к выходу.

Выбежала во двор, крикнула в спину, как выстрелила:

– Проклинаю тебя! И дворянку твою проклинаю! И детей ваших!

Он даже не обернулся.

Через два месяца Клавдия посадит в поезд до Екатеринбурга Льва и Глеба. Похожие друг на друга светловолосые братья жались друг к другу, прятали под лавки ноги, обутые в худые ботинки. На перроне их встретит отец и повезёт в столицу.

Коли имеешь смелость любить чужого мужчину, будь готова любить – и воспитывать – его детей.

Свердловск, апрель 1989 г.

Старый дневник Ксаны

Вчера, 21 апреля, в 9 часов утра Княжна родила мальчика. Не уверена, что слово «родила» здесь подходит, потому что Ире делали кесарево сечение, а это, на мой непросвещённый взгляд, всё-таки не настоящие роды, но медицинская операция. На «кесаревом» настояли врачи, потому что у Княжны «тщедушное сложение» и узкий таз.

– Мне как-то без разницы, – равнодушно сказала Ира. – Пусть прокесарят, если охота.

Операцию ей делали в клинике Института охраны материнства и младенчества. По-моему, Димка переживал намного сильнее Иры. Княжну с малышом выпишут только на следующей неделе. С ребёнком всё нормально, это Ире нужно время, чтобы прийти в себя после операции. Пока она ещё в реанимации, и младенца никто из нас не видел.

Димка сказал, что они назовут его Андреем. Мне это имя никогда не нравилось, но меня никто и не спрашивает. Папа, когда услышал про маленького Андрюшу, хмыкнул:

– Андрей Дмитриевич – как Сахаров!

Папа ушёл к Александре Петровне и Танечке 1 января.

Новый год мы отметили дома, как обычно, – с салатами и запечённой курицей. Димка с Ирой все последние дни готовились к свадьбе, точнее, готовился Димка – заказывал ужин в ресторане, возил нас с Княжной в салон для новобрачных за туфлями, покупал кольца и всё такое. А Княжна только ела и спала, впрочем, такое поведение типично для беременных, насколько я знаю. Димка устроился на работу – проходчиком в метро, про высшее образование теперь и речи нет: жена, ребёнок, всех надо кормить.