ступает он вкривь и вкось, цвет лица, на котором глаза словно просверлены сверлом, каленый, горячий. Само имя, многократно обыгранное рассказчиком, указывает на могучее «звероподобие» героя, на его медвежье-собачьи черты. Все это связывает Собакевича с типом грубого помещика Тараса Скотинина из «Недоросля» Д.И. Фонвизина. Однако связь эта скорее внешняя, чем внутренняя; отношение автора к герою здесь значительно сложнее.

Знакомство Чичикова с Собакевичем происходит в 1-й главе, на вечеринке у губернатора. Павел Иванович сразу обращает внимание на неуклюжесть собеседника (Собакевич первым делом наступает ему на ногу). Намереваясь посетить деревню Собакевича сразу вслед за Маниловкой, Чичиков тем не менее по пути успевает сторговаться с Коробочкой и сыграть в шашки с буйным Ноздревым. В деревню Собакевича Чичиков въезжает в тот момент, когда все мысли его заняты мечтой о 200-тысячном приданом, так что образ Собакевича с самого начала связывается с темой денег, хозяйственности, расчета. Поведение Михайлы Семеновича соответствует такому «зачину».

После более чем сытного обеда (жирная «няня», мясо, ватрушки, что размером гораздо больше тарелки, индюк ростом в теленка и проч.) Чичиков заводит витиеватую речь об интересах «всего русского государства в целом» и подводит к интересующему его предмету. Причем души он именует не умершими, а только несуществующими, поскольку с Маниловым смог договориться лишь после того, как облек свое торговое предложение в уклончивую словесную форму. Но Собакевич сам, без обиняков, деловито переходит к существу вопроса: «Вам нужно мертвых душ?» Главное – цена сделки (начав со ста рублей за ревизскую душу против чичиковских восьми гривен, он соглашается в конце концов на два с полтиной, но зато подсовывает в «мужской» список «женскую» душу – Елисаветъ Воробей). Доводы его убийственно просты: если Чичиков готов покупать мертвые души, значит, надеется извлечь свою выгоду – и с ним следует торговаться. Что же до предлагаемого «товара», то он самого лучшего свойства – все души «что ядреный орех», как сам хозяин умерших крепостных.

Естественно, душевный облик хозяина отражается во всем, что его окружает. От пейзажа – два леса, березовый и дубовый, как два крыла, и посередине деревянный дом с мезонином – до «дикого» окраса стен. В устройстве дома «симметрия» борется с «удобством»; все бесполезные архитектурные красоты устранены. Лишние окна забиты, вместо них просверлено одно маленькое; мешавшая четвертая колонна убрана. Избы мужиков также построены без обычных деревенских «затей», без украшений. Зато они сделаны «как следует» и прочны. Даже колодец – и тот вделан в дуб, обычно идущий на постройку мельниц.

В доме развешаны картины, изображающие сплошь «молодцов», греческих героев-полководцев начала 1820-х годов, чьи образы словно списаны с него самого. Это Маврокордато в красных панталонах и с очками на носу, Колокотрони и другие, все с толстыми ляжками и неслыханными усами. (Очевидно, чтобы подчеркнуть их мощь, между «греческих» портретов затесался «грузинский» – изображение тощего Багратиона.) Великолепной толщиной наделена и греческая героиня Бобелина – ее нога обширнее, чем туловище какого-нибудь щеголя.

«Греческие» образы, то пародийно, то всерьез, все время возникают на страницах «Мертвых душ», проходят через все сюжетное пространство гоголевской поэмы, изначально уподобленной «Илиаде» Гомера. Греческие имена носят дети Манилова; береза со срезанной вершиной в запущенном саду Плюшкина своей совершенной белизной напоминает античную колонну. Чиновники города NN сравниваются со служителями Фемиды, а Председатель – с Зевсом. Эти образы перекликаются, рифмуются с центральным «римским» образом Вергилия, который ведет Данте по кругам Ада, и, указывая на античный идеал пластической гармонии, ярко оттеняют несовершенство современной жизни.

На Собакевича похожи не только портреты; похож на него и дрозд темного цвета с белыми крапинками, и пузатое ореховое бюро на пренелепых ногах, «совершенный медведь». Все вокруг словно хочет сказать: «и я тоже Собакевич!» В свою очередь, и он тоже похож на «предмет» – ноги его как чугунные тумбы.

Но при всей своей «тяжеловесности», грубости Собакевич необычайно выразителен. Это тип русского кулака (полемика об этом типе велась в русской печати 1830-х годов) – неладно скроенного, да крепко сшитого. Рожден ли он медведем, или «омедведила» его захолустная жизнь, все равно, – при всем «собачьем нраве» и сходстве с вятскими приземистыми лошадьми, Собакевич – хозяин; мужикам его живется неплохо, надежно. Тут же следует авторское отступление о петербургской жизни, которая могла бы и погубить Собакевича, развратив его чиновным всевластием.

То, что природная мощь и деловитость как бы отяжелели в нем, обернулись туповатой косностью, скорее беда, чем вина героя. Вопреки формуле А. Белого (каждый последующий персонаж поэмы – мертвее предыдущего), «иерархия» героев «Мертвых душ» выстраивается одновременно и сверху вниз, и снизу вверх. От совершенно пустого, а потому безнадежного, хотя и безгрешного Манилова, через образы чуть более живой Коробочки и чрезмерно живого (но все еще довольно пустого) Ноздрева к отупевшему, однако могучему Собакевичу и дальше к Плюшкину и самому Чичикову.

Если Манилов живет вообще вне времени, если время в мире Коробочки страшно замедлилось, как ее шипящие стенные часы, опрокинулось в прошлое (на что указывает портрет Кутузова), а Ноздрев живет лишь в каждую данную секунду, то Собакевич прописан в современности, в 1820-х годах (эпоха греческих героев). В отличие от всех предшествующих персонажей и в полном согласии с повествователем Собакевич, сам наделенный избыточной, поистине богатырской силой, видит, как измельчала, как обессилела нынешняя жизнь. Во время торга он замечает: «впрочем, и то сказать: что это за люди? мухи, а не люди», куда хуже покойников. А в 8-й главе, в разговоре с Председателем палаты, который восхищается здоровьем Собакевича и предполагает, что он, подобно своему отцу, мог бы повалить медведя, тот «трезво» возражает: «Нет, не повалю».

Чем больше заложено в личность Богом, тем страшнее зазор между ее предназначением и реальным состоянием. Но тем и больше шансов на возрождение и преображение души.

Собакевич первый в череде очерченных Гоголем типов, кто прямо соотнесен с одним из персонажей 2-го тома, где будут изображены герои пусть отнюдь не идеальные, но все же очистившиеся от многих своих страстей. Хозяйственность Собакевича, «греческие» портреты на стенах, «греческое» имя жены (Феодулия Ивановна) рифмой отзовутся в греческом имени и социальном типе рачительного помещика Костанжогло. А связь между именем Собакевич – Михайло – и «человекоподобными» медведями из русских сказок укореняет его образ в идеальном пространстве фольклора, смягчая «звериные» ассоциации. Но в то же самое время «отрицательные» свойства рачительной души Собакевича словно проецируются на образ скаредного Плюшкина, сгущаются в нем до последней степени.

Чичиков Павел Иванович – новый для русской литературы тип авантюриста-приобретателя, главный герой поэмы, падший, изменивший своему истинному