его, значит овладеть им. Вот почему самые мрачные поэты могут сохранять бодрость духа».

Нас сейчас интересует не разница между поэзией и прозой – она тут очевидна. В письме Плетнёву рассуждение Баратынского начисто лишено второго плана: здесь нет и тени того библейского стиля, который формирует глубину смысла в стихотворении, созданном три года спустя.

«Стихи и проза, лёд и пламень…»

Поставим рядом роман Диккенса «Домби и сын» (1848) и стихотворение Осипа Мандельштама, которое носит то же название (1914). Вот оно:

Когда, пронзительнее свиста,

Я слышу английский язык, –

Я вижу Оливера Твиста

Над кипами конторских книг.

У Чарльза Диккенса спросите,

Что было в Лондоне тогда:

Контора Домби в старом Сити

И Темзы желтая вода.

Дожди и слезы. Белокурый

И нежный мальчик Домби-сын.

Веселых клерков каламбуры

Не понимает он один.

В конторе сломанные стулья,

На шиллинги и пенсы счет;

Как пчелы, вылетев из улья,

Роятся цифры круглый год.

А грязных адвокатов жало

Работает в табачной мгле, –

И вот, как старая мочала,

Банкрот болтается в петле.

На стороне врагов законы:

Ему ничем нельзя помочь!

И клетчатые панталоны,

Рыдая, обнимает дочь.

Эти 24 строки содержат сгусток впечатления от двухтомного романа, они передают его атмосферу, его эмоциональное содержание. Попробуем подойти к этим строкам как к прозе. Прежде всего возникнет недоумение – почему в стихотворении о Домби автор начинает с героя другой книги, Оливера Твиста? Не потому ли, что его фамилия рифмуется со словом «свист»? Трезвого читателя удивит, почему именно тогда, в старом Лондоне, была «Темзы жёлтая вода» – куда ж она делась с тех пор? Ведь не изменила же вода свой цвет? А что значит многозначительное, но загадочное сочетание «дожди и слёзы»? Как эти понятия связаны между собой и к тому же с Домби-сыном, о котором сообщается лишь три разрозненных факта: нежность, белокурость, серьёзность? Какое отношение имеют сломанные стулья к мальчику Полю – с одной стороны, и к цифрам, роящимся как пчёлы (странный образ!), – с другой? Что за грязные адвокаты работают каким-то жалом (одно на всех!) и откуда взялся какой-то банкрот в петле? Конечно, покойнику уже нельзя помочь, это ясно и без комментариев, но почему автор перед лицом семейной трагедии считает нужным выделить «клетчатые панталоны»? Ведь это – бесчеловечное эстетство.

Да, конечно, имя Оливера Твиста появляется в рифме к слову «свист», и это не смешно, а серьёзно: в звукосочетании «Твист» поэту слышится эта рифма и видится некий образ коммерческой Англии XIX века, образ диккенсовских мальчиков, гибнущих в бесчеловечном мире конторских книг, цифр, бумаг. Вот о неизбежной гибели человека и написал своё стихотворение русский поэт, выделив этот и в самом деле центральный мотив из огромного многопланового романа. Не будем здесь пересказывать диккенсовский роман – его сложность характерна для беллетристики XIX века. В стихотворении Мандельштама тоже есть сюжет, но он другой: обобщённое столкновение между бюрократическим миром деловой конторы и судьбой слабого живого существа. Мир дан читателю отдельными впечатляющими штрихами: кипы конторских книг; Темзы жёлтая вода; сломанные стулья; шиллинги и пенсы; как пчёлы… роятся цифры; табачная мгла. А населяют душный мир контор весёлые клерки и грязные адвокаты. Образ адвокатов соединяется с окружающим их миром: цифры роятся в конторе круглый год, «как пчёлы, вылетев из улья»; и тотчас вслед за цифрами-пчёлами в стихотворении появляется жало адвокатов, по ассоциации с пчёлами связанное.

На этом грязном фоне возникают фигура мальчика – белокурого, нежного, чуждого «весёлым клеркам» и «грязным адвокатам», и облик рыдающей дочери, потерявшей обанкротившегося отца. Но их отец – плоть от плоти того мира, где смеются клерки и жалят адвокаты; поэт сказал об этом лишь средствами стиля:

И вот, как старая мочала,

Банкрот болтается в петле.

Поэзия, которой овеян Поль Домби, не относится к отцу – он впервые упоминается в стихотворении уже как покончивший с собой банкрот, как мерзко-прозаический, едва ли не комичный труп – «как старая мочала, / Банкрот болтается в петле». Проза делового лондонского Сити позволяет в последних четырёх строках соединить обе темы стихотворения: прозаическую тему мёртвых вещей и поэтическую – человеческого страдания. Погибший торгаш был существом внешнего, показного бытия, а его дочка испытывает подлинное человеческое горе:

И клетчатые панталоны,

Рыдая, обнимает дочь.

Если приложить к стихотворению Мандельштама прозаическую мерку – оно описательно-иррациональное. Если рассмотреть его по законам поэзии – оно оживёт и наполнится ярким гуманистическим содержанием; оказывается, оно воюет за человека и человеческую душу – против мира барышников и накопителей, против торгашества.

Мы взяли крайний пример: двухтомный роман сжат в стихотворении, содержащем примерно 75 слов, они могут поместиться на четверти страницы. К тому же Мандельштам весьма свободно обошёлся с романом. Подчиняясь законам поэтической сгущённости, он спрессовал вместе Оливера Твиста и Домби, обострил все ситуации. Есть в романе «весёлые клерки» – это, например, остряк из бухгалтерии, который, когда появлялся мистер Домби, «мгновенно становился таким же безгласным, как ряд кожаных пожарных вёдер, висевших за его спиною» (ч. I, гл. XIII), или рассыльный Перч. Однако маленький Поль Домби с ними не встречается – нет таких обстоятельств, при которых он мог бы понимать или не понимать их каламбуры. Противоположности сведены вместе в одной строфе и обострены рифмами. В романе Диккенса нет и адвокатов, «жало» которых «работает в табачной мгле», – они остаются за кулисами изображения. Контора Домби действительно терпит крах, но старый Домби не кончает с собой – он лишь намерен это сделать, пряча за пазухой нож, который собирается вонзить себе в грудь, но дочь Флоренс останавливает его: «Внезапно он вскочил с искажённым лицом, и эта преступная рука сжала что-то, спрятанное за пазухой. Вдруг его остановил крик – безумный, пронзительный, громкий, страстный, восторженный крик, – и мистер Домби увидел только своё собственное отражение в зеркале, а у ног свою дочь» (ч. II, гл. XXIX). Может быть, самоубийство попало в стихотворение из другого романа Диккенса – «Николас Никльби». Законы развития поэтического сюжета потребовали от Мандельштама иной развязки: в стихах диккенсовский идиллический happy end («счастливый конец») оказался совсем невозможным, и поэт повернул действие, завершив его трагически. Другое искусство, другая художественная