— Посмотри на его попу, мама, — показал детеныш, стоявший близ Саймона, — она такая мерзкая и гладкая!

— «Ррряяяв» спокойно! — отрезала самка.

Впрочем, основное внимание шимпанзе привлекал другой человек — тот, что лежал на спине и играл с детенышами. Пухлый младенец очаровал зрителей — он раз за разом взбирался по гладкому пузу неподвижно лежащего взрослого, пытался встать на задние лапы и тут же кубарем падал обратно в солому.

Как только он падал, детеныши шимпанзе поднимали дикий вой, толстое стекло только усиливало их резкие голоса. Затем они показывали своим родителям, всякий раз одно и то же — Саймон подумал, что ничего стереотипнее и вообразить нельзя:

— «Ааааа» мама, смотри, они играют!

На что сопровождающий взрослый сам возглашал «ааааа» и добавлял лапами:

— Они такие милые, — словно эта миловидность, это шимпанзеческое поведение было чем-то совершенно новым и неожиданным.

Два неподвижных человека на спальной полке заворочались, потом сели. Одна из особей явно принадлежала к самочьему полу, на груди и животе у нее имелось еще больше складок, чем у самца, а к тому же — четко заметные коричневые длинные соски. Пол второй оставался неясен — она сидела, сжавшись в комок, обхватив себя конечностями, раскачиваясь на своих круглых ягодицах, как ванька-встанька. Ни одна из особей, казалось, не замечает другой, а их свиные рыла, как и морда мастурбировавшего самца, не выражали абсолютно ничего.

Буснер нежно погладил Саймона по шее и вежливо побарабанил:

— Отметьте «чапп-чапп», люди совершенно не чистят друг друга. Да что там — они, «чапп-чапп» вообще почти друг к другу не прикасаются.

Саймон, осознав сначала, что Буснер ему что-то показал, а потом — что Буснер ему показал, был внезапно впервые поражен мыслью, какой бесконечный потенциал заключен в поэзии, основанной на таком типе общения. Прикасаясь, можно показывать, что прикасаешься; пальцы танцуют — на тебе, для тебя, передают мысли и чувства. Саймон не глядя протянул лапу, нащупал мощное бедро именитого психиатра и настучал:

— Знаете, эти люди кажутся мне весьма «ух-ух-ух» примечательными, я ожидал увидеть нечто совсем иное.

— Ну, полагаю, что люди, выращенные в неволе, значительно отличаются от своих собратьев в дикой природе.

— И чем же именно «хууууу»?…

Отзнака Саймон не получил — раздались громкие звуки, словно кто-то передвигал какие-то металлические предметы, отмыкал засовы, открывал калитки, снимал с замков цепи. Саймон отметил, что если до сих пор люди передвигались с подчеркнутой расслабленностью, как пациенты, которым колют ларгактил, то сейчас, услышав шум, ожили. За исключением ваньки-встаньки неопределенного пола, все повскакали на задние лапы и двинулись своей странной походкой к двери в левой стене вольера.

Один из взрослых, самец, хотя и не такой большой, как мастурбатор, ниже ростом, крепче сбитый и с более редкой шерстью в паху, попробовал повоевать с последним за место в очереди, толкая его плечом. Большой самец открыл дряблую пасть, обнажив ряд мелких, гнилых зубов. Саймон ожидал какой-то осмысленной вокализации, чего-то, что он обозначал как «речь», но пережил ужасное разочарование — самец издал только низкий, гортанный рев. Такой низкий, что задрожали стекла вольера.

Самец еще некоторое время поголосил, а затем хорошенько огрел наглеца по шее, так что тот отступил на несколько шагов, а потом и вовсе отошел к стеклу. Саймон снова получил возможность изучить взгляд его пустых глаз.

— Видите, — застучал Буснер по загривку экс-художника, — вот как у людей устроена иерархия подчинения. Очень грубо и примитивно.

Остальные люди один за другим проходили в дверной проем, нагибаясь, чтобы не задеть притолоку. Самец, только что пытавшийся стать вторым, собрался с мыслями и последовал за прочими.

— «Ааааах», — провокализировал детеныш-сосед Саймона, а затем схватил его за заднюю лапу и застучал: — Бедный, бедный, его забыли, его забыли!

Саймон очень удивился — он без малейшего труда и тем более без ужаса пережил прикосновения шимпанзе-детеныша. Отставший человек направился к двери, но почему-то не нагнулся в нужный момент — его голый череп с размаху стукнулся о притолоку, раздался треск, человек упал на спину, шмякнулся в солому, на подушку своих ягодиц. Шимпанзе разразились непринужденным, веселым, бурным хохотом.

Саймон причетверенькал в ярость. В неистовую, не знающую границ ярость. Он повернулся мордой к Буснеру:

— «Вррраааа!» Это мерзко, отвратительно! Как они смеют не жалеть этих несчастных!

— «Хуууу» Саймон, вы сто раз правы, но все же давайте не будем привлекать к себе излишнее внимание. — Диссидентствующий специалист по нейролептикам отвел своего необычного пациента в сторону от других шимпанзе, которые никак не могли успокоиться, хватаясь за животы и бока. — Вы должны понять, что вид человека, стукающегося головой о неподвижный предмет, есть самая древняя, архетипическая форма клоунады «хуууу».

— Что вы хотите показать «хуууу»?

— Ну, человек гораздо хуже ориентируется в пространстве, чем шимпанзе. Его способности к экстрацепции — интуитивной оценке расстояния до объектов и их положения в пространстве — крайне ограниченны, можно показать, их вообще нет. Потому-то шимпанзе-клоуны всегда брали за образец человека. Человек — воплощенный клоун. В цирках шимпанзе часто одеваются людьми, бегают, сталкиваются друг с другом, спотыкаются и так далее, понимаете «хуууу»?

Саймон понимал и видел очень много вещей сразу. Над вольерами для гиббонов он видел вдалеке колышущиеся на ветру деревья Риджентс-Парка. Видел эмблемы общества поддержки лондонского зоопарка — «На страже жизни» — на куртках некоторых стоящих поблизости шимпанзе, видел трех своих детенышей, вот они смеются, шлепая от автомата с кока-колой к вольеру для панд, а вот автомат по продаже эмблем общества раз за разом оглашает окрестности своей глупой мелодией из пяти идиотских нот, а вот вольер для шимпанзе. Вот его детеныши бегут, легко, вприпрыжку, как можно бегать только в детстве, в этом райском времени, когда еще не нужно экономить энергию, сдерживать ее, управлять ею. Тела мальчишек, такие изящные, такие стройные, такие непохожие на тела люмпен-животных, чьи размазанные фигуры он видел сквозь толстое стекло вольера. Две противоположные, несовместимые картины разрывали Саймона надвое, он чувствовал себя как ребенок, который открыл дверь и уткнулся в нее носом, так что один глаз видит комнату, а другой — коридор, видит две разные перспективы, которые невозможно соединить в одну. Саймон заглянул в коридор своей жизни. Саймон — человек высокого роста. Он бился головой о сотни притолок, планок, столешниц и фонарных столбов. Неужели в этом и заключается его человеческое достоинство? В бамах и бумах, каждый из которых — он и эту подробность помнил — заключал в себе знание, что столкновения можно было избежать, если бы не причина порождала следствие, а наоборот.

Коридор жизни Саймона стал на попа, превратился в вертикальный туннель, ствол шахты — какой-то хитрый архитектор замаскировал его под коридор, привинтив к стенам мебель, о которую бьется теперь его низвергающееся вниз тело. Бах, бах, бах, бедро цепляется за угол, локоть ударяется о дверную ручку, челюсть вышибает дверцу шкафа… и что ждет его в конце? Финальный удар о землю, этакий большой взрыв? Саймон подумал, что уже предчувствует его. Ощутил, как ударная волна распространяется от основания черепа к затылку, от затылка к плечам, от плеч к копчику. Пощупал лапой задницу. Пальцы заблудились в складках анальной кожи, затем выбрались наружу, поднялись вверх, раскрылись веером. Он повернулся к Буснеру, который все еще прикасался к нему, стоя рядом, и показал: