великолепного неизвестного монарха или воинов, неистово вздымающих на дыбы своих скакунов, галантных кавалеров с мечами из сверкающей стали, холодной и твердой, в ножнах, инкрустированных драгоценными камнями, или в прошлой эре это были бы бронзовые мечи, отбрасывающие золотые блики. И они устремляются к своим незримым победам, в которых обретут жемчужину, свое завоевание. Они покорят и друга, и врага, чтобы заполучить любовь своего сердца, ту, что была отнята у них.

Эта маленькая свеча может сотворить бесконечную игру света и тени на шероховатой поверхности гранитной стены, и если свет, особым образом упавший в глубокую расщелину, образует тень, мы увидим неискренность на лице, а не красоту волос; тогда мы увидим победу или тайну, что всегда увлекает нас, или мы увидим пустоту в ореоле красоты, которая также влечет нас. И вот аскет сидит там ночь за ночью, поначалу слушая ветер, доносящий голоса с рынка в Вавилоне, звук латунного колокольчика или голос какой-то старухи, или голос юной девушки, слова молитвы которой разносятся ветром. Мы слушаем. И мы хотим придвинуться ближе к выходу из пещеры, чтобы услышать больше, но нам удается уловить лишь отрывочные звуки.

Так кто оставил нас здесь? Кто остриг нам волосы? Кто снял наши золотые серьги? Кто забрал сапфиры с наших лбов? И кто снял с наших запястий змеевидные браслеты из золота? Кто забрал наши одеяния, которые ниспадали, едва прикрывая нашу первую печать, так, что, когда ветер покачивал их, это делало нас еще более соблазнительными, загадочными? Кто все это забрал? Кто забрал, что называется, наше бьющееся сердце, нашу привычку хвастаться своим умением орудовать мечом и в правой, и в левой руке? Кто забрал наши длинные ноги, крепкими мышцами которых мы сжимали своих скакунов, или нашу стойкость, с которой мы стояли на земле, непокоренные и гордые своей победой? Кто забрал все это? Мы.

И аскет, забираясь обратно в пещеру с видом жалкого создания, оказывается в окружении мутных теней, садится и горько сожалеет обо всем. И много лет он проводит, слушая то, что доносит ветер, и по прошествии времени он наконец перестает слушать ветер, ибо все, что было обещано ветром лишь на словах, — что-то здесь, что-то там, колокольчик здесь, колокольчик там — он воссоздал в своем разуме. И когда мы прослушали всю историю, мы устали ее слушать.

И мы сидели там, и мы могли предсказать каждую высочайшую любовную историю в королевском дворце или вообразить себя возлежащими с королевой, или прогуливающимися в роли священника, господина праведности, или некой скромной парой, рожденной от простых людей, крадущейся в запретной тени после праздника Осириса, укрывшись материей, сотканной в воде, одеждами, из-под которых выступают очертания прекрасной груди и твердого пениса, и эти губы, сладкие и влажные, и черные глаза, в которых пляшут медные отблески пламени костра, промелькнувшего на пути. Тайна, однажды открытая, больше не тайна.

Сколько воспоминаний может быть у аскета? Столько же, сколько жизней. Почему он остается или почему она остается там? Может ли она в любой момент выйти из своей пещеры в прежнем цветении своей красоты?

И не будет ли она, спускаясь с горы из пещер святых людей или служителей священных ритуалов, выглядеть восхитительно, пусть с волосами, отросшими лишь наполовину, и без украшений? Что, если бы она пришла оттуда, исполненная достоинства, едва прикрытая одеждой, и с волосами, отросшими наполовину? Могла ли она вернуться? Да, и она могла бы стать еще большей загадкой, чем те женщины, что украшены всеми драгоценностями мира, потому что мужчины любят загадки.

А если бы это был мужчина, мог бы он вернуться и востребовать свое место? Да, потому что все, даже любовники, укрывшиеся в тени, пришли бы и обнажили перед ним свои головы, хотя аскет спускался с горы облаченный в простые одежды, и все же всем своим обликом он являл образ Бога. И не бросим ли мы к его ногам свое чувство вины и свой меч, и не бросим ли ему свои привычки, и не отдадим ли ему наши самые изысканные одежды, чтобы он не замерз ночью? И наш самый пышный бархат темно-алого цвета и цвета черного дерева, подбитый лучшими мехами диких зверей, не отдадим ли мы ему? Мы сделаем это, потому что в нем есть нечто, чем мы сами не являемся, и независимо от того, кто мы есть или что мы есть, мы преклоняемся перед этим благочестивым человеком.

И вручив ему свой дар, являющийся частью нашей грубой жизни, нашего упадка, мы понимаем, что наш самый дорогой наряд… ради него наша ложь была бесконечной или, воистину, мы заполучили его с помощью своего политического статуса, и мы неожиданно испытываем тошнотворное чувство в своем теле. И мы кладем эти одежды к его ногам, чтобы он, быть может, очистил их от нашего позора, которым мы покрыли себя, торгуя собой ради того, чтобы заполучить пышный туалет, украшенный звериным мехом. И мы отдаем ему свои наряды, потому что, если он поднимет их, если он возложит их на свои широкие плечи, если он покроет ими изгибы своего тела, если он согреет ими свое лицо, если он будет носить наши одежды, мы чувствуем, что, по необъяснимым причинам, это станет великим моментом нашей жизни.

И мы знали об этом, когда сидели в своей пещере, но мы должны были все это пройти. Мы должны испытать обожание окружающих. И многие покидают свои пещеры, чтобы избежать обожания, ибо, как только они обретают свою силу, она остается с ними, но лишь в той степени, какой они достигли. И вот, мы считаем их аватарами, и мы бросаем драгоценности, меха, шелка, бархат и рубины, золото к их ногам, потому что они — святые мужчины и женщины. А что же, когда мы со своих террас бросаем пристальный взгляд на горы глубокого пурпурного цвета, одевшиеся в ночь, и мы видим среди них едва различимое мерцание света? Мы знаем, что там кто-то есть, кто-то, кто никогда не спускался сюда. И это беспокоит нас, поскольку, каким бы богатством ни славилась наша жизнь, они — гости, которые отказываются посетить нас. И все блистательные красавицы и пустая напыщенность знати, что является частью нашего роскошного празднества, и наши фонтаны, благоухающие цветами апельсина и жасмина, и воды, журчащие и разбрасывающие брызги, и засахаренные фрукты в изобилии, и вино, льющееся рекой, — все это не имеет значения; не важно, как напомажены наши бороды, или как напомажены наши волосы, или насколько