просто цикл получился, а как бы маленькая поэма в двух частях — «Очи черные», и финал не только вторую песню завершает, но и замыкает кольцо:

…Сколько кануло, сколько схлынуло!

Жизнь кидала меня — не докинула.

Может, спел про вас неумело я,

Очи черные, скатерть белая?!

Два образа России. В одиночку наш человек отчаянно смел — и от любых волков ускачет. А как сойдутся вместе, то — «скисли душами, опрыщавели», «испокону мы — в зле да шепоте». Получается, что зло у нас множится в коллективных формах, а добро всегда индивидуально. Во все времена.

Может быть, «Погоню» он споет в новом фильме Хейфица — «Единственная» — по рассказу Павла Нилина с отличным названием «Дурь». И любовный треугольник там необычный. Главного героя — шофера, играет Золотухин, его жену — Проклова. Ее героиня — такая, как говорят в народе, «не б…, а честная давалка» — не может устоять перед личностью в штанах. И вот очередным ее предметом становится руководитель хорового кружка Борис Ильич, которому она после задушевного разговора отдается. Высоцкому предложено этого провинциального неудачника сыграть, а если захочет — то и спеть. Предложение принято, а насчет песни — посмотрим.

На гастроли в Вильнюс труппа приехала поездом «Летува», а Высоцкий с Дыховичным и Золотухиным на БМВ. «И какой же еврей не любит быстрой езды», — острил Золотухин, когда рулил Дыховичный. Переночевали в Минске. Ваня угощал жареными утками, подстреленными на царской охоте его тестем, членом Политбюро ЦК КПСС.

Началось всё нормально, а потом навис очередной срыв. Разругался с Таней, потом просил у нее прощения на глазах у всех. А самого себя простить можно, увы, единственным способом…

Сутки проспал в номере. Машину Дыховичный перегнал в Москву, а Высоцкий после спектаклей возвращается домой самолетом. Гастроли продолжаются в Риге, но туда он попадает не сразу. Опять в нем жизнь и смерть захотели помериться силами. Разум как будто скован, но все-таки цел и продолжает пассивно наблюдать за происходящим. Вот его несчастный владелец вырезает из себя «вшивку», вот он тем же ножом ударяет себя в грудь — но знает, что удар не смертелен. Дает Дыховичному себя скрутить и вызвать «скорую помощь», которая накладывает швы. Что потом? Пытается выброситься из окна, но чувствует, что притяжение жизни сильнее. Оказывается в Склифе, через сутки выписывается, но едет не домой, а к Севе Абдулову на Немировича-Данченко, откуда его вновь везут в Склиф, предварительно вшив «эспераль» — прямо на столе.

Все-таки последние пять дней в Риге доиграл, а потом на машине — в Ленинград, на весь октябрь. В самом начале месяца туда приходит известие о смерти Шукшина. Умер Вася в сорок пять, во время съемок монументального фильма Бондарчука «Они сражались за Родину» — по одноименному недописанному роману Шолохова. Шукшин работал в начальственной картине в надежде получить добро на собственный фильм о Разине, это была его заветная мечта. И вот — конец мечтам. Все конечно же принялись вспоминать, как в фильме «Калина красная» Шукшин свою смерть предсказал, хотя несколько месяцев назад эту картину дружно ругали за неестественность конфликта, за отсутствие живых характеров и натужную «чуйствительность».

Шукшина Высоцкий не видел уже несколько лет, профессиональное их сотрудничество когда-то свелось к доисторическим уже разговорам по поводу фильма «Живет такой парень» — лучшей, наверное, вещи Шукшина, куда тот даже попробовал Высоцкого на роль Пашки Колокольникова, уже обещанную Куравлеву. Ранние песни Шукшин слушал на Большом Каретном — молча, без комментариев, а потом никак своего отношения к работе Высоцкого не обнаруживал. Но разве это важно сейчас? Мы всегда оставляем возможность встречи с человеком на «потом», на перспективу, а потом — известно что. Не встретимся уже, не поговорим.

Рванул в Москву, успел на отпевание и на похороны. В актерской среде особенно ощутима театральность посмертного ритуала. Для многих это продолжение ярмарки тщеславия, повод выказать себя. Хотя видишь и искреннюю боль на некоторых лицах. Всё в нас перемешано: не поймешь, где играем, а где живем. Артист — как ребенок: вот он залез на окно и грозится прыгнуть. Играет вроде и чуть ли не смеется. Но не удержишь — упадет и разобьется насмерть.

Стоя у гроба, вдруг поймал себя на мысли, что приехал как бы и на свою смерть со стороны взглянуть. Хотя и описал он уже все это в стихах с предельной точностью, а потянуло посмотреть, как это выглядит. Нехорошо… Одно оправдание: быть может, после этой репетиции, этого учебного полета, довольно скоро и нам отправляться на небеса…

Возвращался на машине и за семьдесят километров до Ленинграда перевернулся, как в кино. И, как каскадер на съемках, остался целехонек. Помятый бок машины знакомый мастер за два дня выровнял. Ох и задергал раб божий Владимир Господа своего! Просился, просился к нему, а тот его на место поставил: не пришла твоя очередь, поживи еще да помайся как следует!

И — давай, пиши о впечатлениях, даром, что ли, катался туда-сюда?

Стихи пришли, прервав непривычно долгую для него полосу молчания:

Мы спим, работаем, едим, —

А мир стоит на этих Васях.

Да он в трех лицах был един —

Раб сам себе, и господин,

И гражданин — в трех ипостасях!

Еще — ни холодов, ни льдин,

Земля тепла, красна калина, —

А в землю лег еще один

На Новодевичьем мужчина.

Должно быть, он примет не знал, —

Народец праздный суесловит, —

Смерть тех из нас всех прежде ловит,

Кто понарошку умирал…

Получилось в итоге двенадцать строф — длинновато, и финал заранее не продуман. То ли закончить словами: «Но успокоился всерьез — решительней, чем на экране», то ли поставить точку на строфе: «Всё — печки-лавочки, Макарыч! — Такой твой парень не живет!»… Появился у Высоцкого холодок профессионализма, — может быть, он необходим для настоящей поэзии?

Потом Вознесенский тоже откликнулся на смерть Шукшина. Стихи мастерские, конечно, техника на пять с плюсом:

В каждом городе он лежал

на отвесных российских простынках.

Называлось не кинозал —

просто каждый пришел и простился.

………….………….…………

Он хозяйственно понимал

край как дом — где березы и хвойники.

Занавесить бы черным Байкал,

словно зеркало в доме покойника.

Но — очень уж ровное отношение. И к покойнику, и к Байкалу.

Незадолго до отъезда из Питера побывали с Мариной у Федора Абрамова. Он подарил свою книгу «Последняя охота». А по возвращении в Москву узнали,