— Что вы сказали? Наследник умер, не расстрелян? Или это оговорка?

— Да, оговорка. А с вашей стороны — придирка.

— Подобная оговорка в устах опытного следователя весьма и весьма сомнительна. Ладно, допустим, придирка, но разве можно считать придиркой еще одну «следовательскую оговорку» в отношении мнения Николая II о большевиках как о «немецких шпионах»? Таких высказываний, кроме «царских мыслей», из уст бывшего царя не приводится. Скорее в материалах дела имеются факты, что повода гневаться на большевиков у Николая II было, пожалуй, меньше, чем на «команду Керенского». Он имел и слуг, и особняк, и стол. Даже «богохульники-большевики» разрешили службу церковную вести в доме Ипатьева. Бывший царь даже красноармейцев стал называть на их лад — «товарищами». Ну а в книге Соколова приводятся показания Жильяра, который, вспоминая переезд из Тобольска в сопровождении Яковлева, говорил, что «государь с Яковлевым вели беседы на политические темы, спорили между собой и государь не бранил большевиков». Вот видите — не бранил.

— Показания Жильяра, царского слуги, еще ничего не значат. Другой царский слуга, Чемодуров, так говорил, что за царем в Тобольск приезжал сам Троцкий. Что ж, и этому верить?

— Верить этому, конечно, нельзя, поскольку сам факт опровергает этот вымысел — приезжал Яковлев. Правда, Соколов, опровергая вместе с надуманными фактами очевидные, зачастую там, где ему выгодно в соответствии с его версией, и сплетни за истину принимает. Так, он упорно не хочет согласиться, что миссия Яковлева носила двойной характер. Даже — тройной.

— То есть?

— Указание из центра предписывало Яковлеву оказать содействие местным властям в перевозке царя в более безопасное и надежное место. Это официальная, по крайней мере заявленная в печати, версия. «Известия» в свое время сообщали, что на комиссара Яковлева «было возложено выполнение распоряжения Сов<ета> Нар<одных> Ком<иссаров] о переезде быв<шего> царя из Тобольска в Екатеринбург». Эта версия вызывает большое сомнение. Навряд ли было необходимым отправлять человека из Москвы, чтобы решить чисто «уральско-сибирскую» задачу. Даже при всем недоверии к местным властям, «перенаселенным» эсерами. Яковлев мог выполнять иную, более важную задачу… Соколов «знает», «уверен» в том, о чем думал царь. И эту свою «прозорливость» он обнаруживает, похоже, только затем, чтобы «замазать» нелепую надежду «помазанника божия» на возвращение ему царских привилегий. «Я знаю, — писал Соколов, — что подобное толкование уже встретило однажды в печати попытку высмеять мысль Царя: подписать Брестский договор. Писали, что над этим рассмеется любой красноармеец». И действительно, подобное заявление столь важного государственного мужа могло вызвать если не улыбку, то сожаление. Ведь в этих словах, выразивших сокровенную надежду на возврат старого, заключался и весь парадокс положения «сибирского новопоселенца». Его по-детски искренняя и наивная фраза — это не царская глупость, а царская трагедия. Опороченный и преданный своими близкими и далекими подданными, присягавшими ему на верность, он, именно в то время, когда, быть может, утвердился в своем высоком «божественном» предназначении, о чем убеждает его многочисленная переписка, вдруг лишается и этого утверждения, и всего, что с ним связано. Последние дни перед вынужденным отречением, оставшиеся в воспоминаниях очевидцев тех событий, если и во многом противоречивы, то все же красноречиво повествуют о больших душевных переживаниях и метаниях царя перед принятием рокового решения… Но вот, в место его униженной ссылки, в место забвения, прибывает посланец от Москвы… Николай II встречает его чуть ли не в штыки, но, побеседовав наедине, вдруг меняет свое отношение.

Впрочем, «комиссар», как оказывается, старый знакомец, более того — царский должник. Должник жизнью, а не чем-нибудь другим. Но мог ли Яковлев доверить высокородному подопечному свою вторую миссию — полуофициальную, известную для Москвы и скрытую от Екатеринбурга? Возможно, беря в учет столь значительный долг — обязанность жизнью (когда-то Николай II заменил флотскому офицеру Яковлеву смертную казнь каторгой), и мог сообщить, что ему поручено доставить бывшего царя в Москву. Зачем? И это мог сообщить. Да и царь, бывший, должен был сам догадаться: не для наград и не для очередного коронования. Кстати, Советская власть уже заявила, что Николай Романов предстанет перед открытым судом народа. Скорее всего, что такой информацией бывший эсер, вступивший в большевистскую партию с нечистыми помыслами, Яковлев (Мячин) поделился с высокопоставленным «узником». Потому-то, не исключено, Николай II с присущей его характеру «византийской хитростью» и произнес на первый взгляд нелепую фразу.

Не берусь читать его мысли и вникать в монаршие думы, а лишь выскажу предположение, что по поводу Брестского мира он, разогревая в себе столь внезапно вспыхнувшую надежду и скрывая от посторонних истинный смысл (третий) яковлевской миссии, тоже иронизировал. Навряд ли «клюнула» на Брестский мир и Александра Федоровна, столь решительно забыв и о тяжелом положении наследника, который чувствовал себя гораздо хуже, нежели это было перед отъездом из Царского Села, и о дочерях, и пожитках, и о преданных слугах, стала готовиться к поездке в числе ограниченного круга сопровождавших царя лиц. А ведь могла и не ехать. Уж ее-то не принуждал «комиссар». Но, тоже с «византийской хитростью» (одна монаршая школа!) заявив, что и на этот раз ее несмышленого муженька смогут обмануть, как и при поспешном отречении от престола, и заставить что-то не то подписать, присоединилась к отъезжавшим… Речь могла идти об отъезде под «иностранное крыло» в сопровождении Яковлева, но теперь уже не только в обман «суверенного Екатеринбурга», не очень-то уважавшего приказы из Москвы, но и последней. Не исключено, что, как бы там ни доказывал Бурцев невозможность николаевской симпатии к немцам вопреки антипатии самого Бурцева к Николаю II, «крылышко» именно было германским. Эту возможность не отрицает Соколов, более того, считает ее единственной, если речь шла именно о спасении царской семьи с помощью русских монархистов. Повод для германской версии дает и сообщение некоторых деталей о Яковлеве, который якобы после помилования его Николаем Александровичем в бытность последнего на монаршем престоле, поскитавшись по Америке, жил в Швейцарии и Германии. Оттуда, из Германии, он возвратился в Россию только после Февральской революции… Нельзя отвергать, что во время своего пребывания в Екатеринбурге, когда увоз царя не состоялся из-за запрета местной власти и мер, предпринятых ею, Яковлев мог встретиться и согласовать осуществление своего неосуществленного плана в будущем с Юровским.

— Абсурд! Полнейший абсурд!

— Ничуть не больший, как рассуждения о том же Юровском следователя Соколова.

— Это какие же такие рассуждения?

— А хотя бы вот такие: «15 июля Юровский нам приказал принести на следующий день полсотни яиц и четверть молока и яйца велел упаковать в корзину…» Дальше Соколов вопрошает: «Для кого Юровский приготовлял 15 июля эти яйца, прося упаковать их в корзину?» Конкретного ответа он не дает, как не уточняет: были те яйца вареными или сырыми, рассчитывались на десяток человек или одного его, Юровского. Получалось по всему, что последний страдал невероятным обжорством, поскольку речь дальше идет о том, как он в одиночку уничтожал содержимое корзины. «Вблизи открытой шахты, — пишет Соколов в книге, — где уничтожались трупы, есть маленькая лесная полянка. Только на ней имеется единственный сосновый пень, весьма удобный для сидения…»