– Вы пили шпрудель? – спросил он канцлера.

– Нет, государь. Я пил местное вино.

– И как?

– Дрянь!

Александр II даже здесь боялся покушений революционеров и жил в Эмсе под именем графа Бородинского в отеле Vier Thurme, где в саду за каждым кустом сидели тайные агенты Вилли Штибера. Впрочем, вся публика знала царя в лицо, а цены на продукты в Эмсе сразу поднялись. Невоздержанный женолюбец, Александр II иногда во время прогулок совал в руки Горчакову стакан со зловонным шпруделем и говорил извиняясь:

– Подержите, князь. Я на одну минуту отлучусь…

А сам, словно бесстыжий фланер, нагонял какую-либо из гуляющих дам. Горчаков выплескивал из стакана воду в кусты и брел домой… К приезду германского императора эмсские власти соорудили на реке Лана плавающий павильон, имевший форму прусской короны, внутри которой засел оркестр, непрерывно игравший «Боже, царя храни!». Вечером, сняв пиджаки, в одних жилетках, без галстуков, его величество с его светлостью – царь и Горчаков – неумеренно употребляли бургундское.

Закуривая папиросу, царь сказал:

– Я вот еще в Брюсселе подумал: а что, если Бисмарк прав в подозрениях? Может, Франция и впрямь готовит реванш?

– Кто осмелится? – спросил Горчаков. – Маршал Мак-Магон, битый при Седане, или герцог Деказ, под которым трясется даже кресло? Нет, государь, медиократы[16]всегда благоразумны.

Вскоре прикатил Вильгельм I, суматошный, вечно охающий, но еще крепкий старик. Никто в Европе не ждал от него остроты ума, а Бисмарк даже боялся отпускать его одного, чтобы кайзер не ляпнул чего лишнего. Дядя сразу нажаловался своему царственному племяннику:

– На тебя с Горчаковым приятно смотреть, а мой Бисмарк невыносим! Он ведет себя, как беременная женщина. То кричит на меня, то заливается слезами. Чуть что не по душе – сразу в отставку! Потом напьется хуже извозчика и неделю валяется в постели. Дела рейха стоят без движения. Я еду к нему, стаскиваю его на пол. Он целует мне руки, мы обнимаемся, как старые друзья, и наша карусель крутится дальше…

Горчаков деликатно намекнул, что в России возникла острая реакция на «истерику» Бисмарка в отношении Франции.

– Упаси бог, я здесь ни при чем, – заволновался кайзер. – Но судите сами, князь! Франция богатеет, у нее дымят фабрики, все рабочие заняты. Они сыплют в землю какую-то химию, совершенствуют плуги и снимают небывалые урожаи. Наконец, эти канальи совсем отказались от дерева и строят корабли из железа. Они торгуют со всем миром, а мы, немцы, трудолюбивые и скромные, сидим на клочке Германии, и скоро нам уже не станет хватать даже воздуху… Бисмарк отрицает нужду в колониях, а я уже стал подумывать, что люди с большими деньгами правы: в Африке нам есть где развернуться.

Александр II сказал потом Горчакову:

– Не обращайте внимания. Мой дядя уже стар.

– Государь, еще Тацит в глубокой древности предупреждал, что германцами движет зависть к другим народам.

– Ну, Тацит… кто его сейчас читает?

– Да, государь, сейчас все читают Ренана, а тот пишет: «У немцев мало жизненных радостей, для них наивысшее наслаждение – это ненависть и подготовка к войне».

* * *

– Ты должен умереть, иначе погубишь Германию!

С такими словами немецкий рабочий (Кульман по имени, бондарь по профессии) набросился на канцлера, когда тот гулял по тихим улочкам Киссингена. Бисмарк не успел увернуться, и кинжал глубоко вспорол ему руку. Пришлось лечиться. Одной рукой канцлер листал газеты. Осенью пришло из России известие, что в ней провели первый в истории призыв новобранцев по новой системе. «Сколько же это дало русской армии миллионов штыков?» – раздумывал Бисмарк. Мольтке он сказал:

– Вот, дорогой фельдмаршал! Россия что-то много стала кричать о мире, а это значит, что она готовит войну.

– Вы думаете… Афганистан? Война с Англией?

– Нет. Я убежден, что кулак России обрушится на Турцию. Султан нагнал в Болгарию многие тысячи черкесов, бежавших с Кавказа, и они творят там неслыханные зверства. Вырезают целые деревни. Матерям вспарывают утробы и запихивают в них кричащих младенцев. Я знаю русских – они очень отзывчивы на чужие страдания.

– Какое же это имеет отношение к нам?

– Никакого! Хотя из этого дела можно выжать немало масла, чтобы жарить потом лепешки для Германии…

Временно окопавшись в обороне, Бисмарк не сдал позиций. Он жил мечтой о полном разгроме Франции, чтобы французы до конца XIX века шатались от голода, нищие и оборванные, а их страна стала бы покорным германским вассалом. Но он понимал: разгром Франции возможен лишь при попустительстве России, чтобы русская дипломатия закрыла глаза на то, как дюжие Фрицы и Михели насилуют несчастную Жанну…

– Русским надо что-то дать! – решил он. – Лучше всего в таких случаях дарить то, что самому не принадлежит. Пусть они лезут выручать болгар, а взамен я потребую от них Францию. Ну, а вы, Мольтке, еще разок припугните Бельгию!

Кстати, выпал и удобный случай для запугивания. Полиция Брюсселя арестовала рабочего-медника Дюшена, который проповедовал, что Европе теперь не жить спокойно до тех пор, пока не будет уничтожен Бисмарк… Дюшен брал Бисмарка на себя:

– Пусть я погибну, но этого пса растерзаю!

Бельгийский король, боясь furor teutonicus, велел судить Дюшена построже. Но суд присяжных оправдал медника, ссылаясь на показания очевидцев, которые видели, что Дюшен сначала выпил горькой можжевеловой, а потом отлакировал ее пивом… Разве можно судить человека за пьяную болтовню?

Бисмарк получил повод для вмешательства.

– Бюлов, – наказал он статс-секретарю, – вы, дружище, составьте ноту для Брюсселя похлеще, в ней Германия должна требовать от Бельгии изменения в ее законодательстве.

Брюссель (не кривя душою) ответил, что, слава богу, составление законов принадлежит не внешней, а внутренней политике. Бисмарк извлек из сейфа целую пачку бумаг.

– Будем играть начистоту! – сказал он послу Бельгии. – Тут у меня заготовлены впрок ноты протеста для вас, которых мне хватит на целых полгода: в месяц – по штуке! А потом я погляжу, как бельгийцы станут принимать на ночь снотворное…

Вскоре он указал Бюлову:

– Телеграфируйте в Петербург нашему послу принцу Генриху Седьмому Рейссу: пусть срочно скажется больным и выезжает, взяв курьерские прогоны до Амстердама, откуда тишком переберется в Бонн, где и затихнет. Вызывайте ко мне фон Радовица и готовьте на его имя верительные грамоты для Петербурга.

– В каком обозначить ранге? – спросил Бюлов.

– В ранге чрезвычайного посла Германской империи…

Начиналась разведка боем. Мольтке в серых брюках с лампасами и в скромном кителе снова появился в бельгийском посольстве, где при виде его посол вздрогнул.