Я борюсь за каждый вдох. Повсюду тьма. Спускается туман, заслоняя луну и звезды. Как же холодно.

И все это время Ева работает не отрываясь. Мелькают коклюшки. Я хочу, чтобы Ева хоть раз подняла на меня глаза, но она продолжает плести кружево. Я понимаю, что она плетет его для меня, но Ева не может мне помочь. Только не в этот раз. Нужно посмотреть ей в глаза и сказать, что сегодня помощь должна прийти не от нее.

Сначала я слышу звук — легкие шлепки, крайне неуместные здесь. Потом вижу сандалии и поднимаю взгляд. Линдли движется через толпу, раздвигая ее. Сестра в своем репертуаре — думает только о себе, курит самокрутку и слоняется без дела, в то время как я лежу и умираю. По своему обыкновению, Линдли привлекает всеобщее внимание. На ней — знакомое индейское покрывало. Она не сшила из него штаны, как хотела, просто набросила на плечи точно огромную длинную шаль, которая волочится по земле, цепляя мусор и траву. Волосы у Линдли длинные и заплетены в косу.

— Линдли, — зову я.

— Таунер, — отвечает она, будто нет ничего необычного в том, что я лежу на земле и умираю. Сестра наклоняется, чтобы рассмотреть меня получше, и глубоко затягивается сигаретой. Я понимаю, что она собирается сделать. Я умираю, а Линдли хочет вдуть дым в мои легкие, чтобы я почувствовала кайф вместе с ней.

— Расслабься, — говорит она, и я осознаю, что уклониться невозможно.

Ощущаю ее губы и не могу отодвинуться. Дым скользит по моей трахее, обжигает, язвит.

Я пытаюсь схватить сестру за руку, но она снова исчезает. Прищуриваюсь, пытаясь ее разглядеть, но луна уже спустилась. Она снижается слишком быстро.

Туман рассеивается, и я понимаю, что это не луна и не прогулочная яхта. Слышится шум. Спускаясь, эта штука поднимает ветер, и перед глазами у меня проясняется. Ветер от лопастей вертолета разогнал туман.

Линдли поворачивается, отходит прочь и шагает к каменной лачуге. Она оглядывается, улыбается и заходит внутрь, чтобы использовать шанс, которого ее давно лишили.

Я пытаюсь позвать сестру, но не узнаю собственный голос.

— Кто такая Линдли? — спрашивает одна из женщин «Круга» у Мэй, когда слышит, как я произношу это имя.

Возле меня толпятся медики. Голос женщины звучит тихо и испуганно.

— Не Линдли… — говорит Мэй. — Линдси… сестра-близняшка Софии.

— Она здесь? — Женщина оглядывается и пытается понять, куда я смотрю.

— Нет, — отвечает Мэй. — Линдси здесь нет. Она умерла при рождении.

Да. Я знаю. И не знаю. Это одновременно правда и неправда.

Я умираю. И в эту же минуту в каменной лачуге моя сестра Линдли наконец обретает шанс родиться.

Собаки убегают обратно в пещеры, все, кроме Визи, которая не отходит от меня. Наконец Мэй хватает ее за ошейник, чтобы она не укусила врачей. Меня кладут на носилки и несут в вертолет.

Когда фрагмент кружева закончен, его срезают с подушки и подносят к свету. Таким образом, замысловатый рисунок впервые становится виден целиком. Кружево высвобождают с величайшей осторожностью и торжественностью: женщины собираются в круг и затаив дыхание наблюдают, как обрезает тонкие льняные нити кружевница. Они похожи на повитух, а само действо — на перерезание пуповины при родах. Таковы всеобщие предвкушение и осторожность. Когда наконец кружево срезано, слышится шепот восторга и восхищения. Для женщин, которые проделали вместе долгий путь, это момент величайшей радости.

Руководство для Читающих кружево

Я провела в клинике полтора месяца. Пуля пронзила Кэла и меня — мое легкое. Мне шесть раз делали переливание крови.

Бизер и Аня вернулись из Норвегии и почти каждый день приходили в больницу, как и Рафферти, который однажды попытался провести с собой Визи, но его выгнали. Тогда он попросил меня выглянуть из окна: детектив стоял на улице с Визи на поводке, и я даже издалека видела, что Рафферти чихает. Он сказал, что сделал это исключительно ради нее, потому что «чертова псина» плавала с острова в город, регулярно попадалась собаколовам и оказывалась в приюте. Рафферти решил показать Визи, что со мной все в порядке: тогда, дескать, собака перестанет удирать с острова и докучать ему.

Один раз приходила Мэй. Побеседовала с врачами и заодно сообщила мне, что Анжела родила девочку.

— Она назвала ее Линда, — сказала Мэй, глядя на меня. От врачей она узнала, что, по моему убеждению, ребенок Анжелы — это Линдли.

— Интересный выбор имени, — продолжала Мэй. — Как по-твоему?

Анжела с ребенком уехали из Салема. На сей раз не на север, а на юг, в Джорджию, к каким-то друзьям Мэй, которые в силах помочь девушке. Кальвинисты больше ей не угрожали, но Анжела все равно не захотела здесь оставаться.

Кальвинисты тоже разбрелись. Секта распалась, как только стало известно о смерти Кэла. Одни исчезли сами, других арестовали за поджог и за попытку убийства. Они покинули город по одному, побросав черные одеяния в мусорные баки или оставив на парковых скамейках. Исчезли в тумане, чтобы никогда не возвращаться.

Со мной работают три психиатра и один профессор из Гарварда, который пишет докторскую диссертацию по предсознанию. Он заинтересовался моим случаем. Конкретного диагноза мне так и не поставили. Но, несомненно, в истории болезни присутствуют диссоциативное расстройство и чувство вины.

Мэй и врачи помогли мне заполнить пробелы. Моя сестра-близняшка Линдли умерла при рождении. На самом деле ее звали Линдси — точнее, звали бы, если бы она выжила. Мэй все объяснила врачам, и я знаю, что она не лжет, потому что ее слова, как и положено правде, находят отклик в моей душе. Сестра умерла из-за того, что мой отец, Кэл Бойнтон, жестоко избил мою мать. Мы обе родились преждевременно, но выжила только я. Эмма всегда винила себя в смерти Линдли. То есть Линдси. Так сказала Мэй. Нет ничего странного в том, что люди типа Эммы вечно считают себя виноватыми. К моменту нашего появления на свет Кэл убедил мою мать, что все мировые катастрофы происходят по ее вине.

Мэй говорит, что Эмма в этом похожа на многих виктимных женщин. Они часто винят себя. Избиения не начинаются ни с того ни с сего — в большинстве случаев дурное обращение прогрессирует. Случайное замечание, унизительный намек, подтверждающий мнение женщины о самой себе. Дурное обращение начинается с расшатывания и без того хрупкого самоуважения. Потом — изоляция. Мэй наблюдала это неоднократно. Постепенный процесс, который почти не замечаешь, пока не начнутся побои. К тому времени жертва обычно становится настолько робка и неуверенна, что уже не способна бежать.

На следующей неделе в Салем приедет другой специалист. Его нашел Рафферти, и он пишет книгу о комплексе вины у близнецов. А с ним — еще один, который изучает последствия долговременного сексуального насилия над детьми. Но лучший мой врач — это друг доктора Фукухара по Гарварду. Я начала общаться с ним, пока лежала в клинике, а теперь, после выписки, дважды в неделю езжу в Бостон. Иногда поездом, а иногда Рафферти меня подвозит, и мы останавливаемся в Норз-Энд на ленч или на обед с мороженым, если ему не нужно спешить на работу.