– А чего понял-то?

– Да тут в двух словах не скажешь, – Сучок почесал плешь. – Но за ради чего в Ратном летом резались, понял. И кто победил – тоже.

– Добро! – кивнул Филимон. – И что языком не треплешь, тоже добро… Сегодня не тебе одному слово сказали, а и нам тоже, и лесовикам – всем. Корней на сходе начал, Анька тут закончила!

– А чего Корней? – Старшина сунулся к самому лицу наставника.

– А ты не догадался? – хмыкнул Филимон. – Есть теперь в Погорынье Лисовины и есть все остальные. Кто умный, тот понял и в бояре, как Лука, выскочил, кто не понял – тот, как Пимка, в земле лежит. Так впредь и будет – князья Корнея признали.

– Выходит, приказал Корней нас выкупить? – Сучок нервно пробарабанил пальцами по столу.

– Не без этого, – усмехнулся Филимон. – Только умён Корней и приказа, который не выполнят, никогда не отдаст. Многие за это были. Ты эту мудрость тоже на ус мотай, господин десятник.

– Угу, мотаю.

– Вот и мотай, мотайло, – отставной полусотник погладил бороду. – Корней в Ратном начал, а Анька тут закончила!

– Чего закончила-то? – притворно удивился Сучок.

– А то! – Филимон пристукнул ладонью по клюке. – Теперь баба, если она Лисовинова баба, любого десятника старше, и любой титешник Лисовинов тоже. А у кого меж ними самими старшинство, решать будет Корней и боле никто, а когда Корней помрёт – Михайла!

– О как! – мотнул головой плотницкий старшина. – И по нраву такое тебе?

– Это как сказать… – Наставник замолчал.

– Как есть скажи – сам же речь завёл!

– То-то и оно, что сам! – Филимон ёрзнул на лавке. – С одной стороны, вроде и не по нраву, а с другой – править кто-то один должен, а то всем конец. Лисовины доказали – могут.

– Филимон, ты чего вокруг да около ходишь? – Сучок посмотрел прямо в глаза отставному полусотнику и чуть не поперхнулся – нехороший ледок в тех глазах плескался.

– А того хожу, Кондрат, что теперь и добро, и худо только от Лисовинов, и ты или с ними, или как Пимка. – Старый воин смотрел в глаза мастера, не отрываясь. – Ты думаешь, чего Макар с Прокопом Перуна помянули? Чужим такого не говорят – тебя и твоих Корней и Михайла своими признали, а мы с ними до конца!

– Стало быть, и нам тоже до конца, а иначе под травку?

– Верно мыслишь, – кивнул наставник. – Или из Погорынья вон.

– Зря стращал, Филимон, – Сучок помолчал. – Нас с Михайлой Бог одной верёвочкой повязал – куда он, туда и мы.

– Ладно, коли так, – старый воин ощутимо расслабился, – не сомневался я в тебе! А идти, чую, придётся – князья так не оставят и за грамоту ту воеводскую много чего с Корнея потребуют, ой много… А он с нас! И с твоих тоже! Розмыслами он вас не от широкой души нарек. Сколько жили – и без розмыслов справлялись, даже у князя туровского их при войске нет. Потому как нужды большой не было. А теперь понадобились. Значит, большую войну воевода ждет. Кто мечтал дома сидеть при хозяйстве – могут те мечты в отхожее место засунуть. Это-то все поняли.

Филимон замолчал, а Сучок ушёл в себя.

«Вот те на – опять судьба решилась! И сам решил, и за меня решили… Теперь не соскочишь… А ты собирался, Кондрат? Давно ведь почуял, что судьба твоя при Лисе! Только крутенько, ети его долотом, крутенько! Всё не привыкну никак, а надо! И быстро! Я ж за своих и за Алёну в ответе, а тут всё больше головой спрашивают! Ох, мать! А ведь только сейчас вспомнил – приговор-то тот от волхвы, выходит, все?.. Против боярина она точно не пойдет, да и я теперь не закуп – десятник розмыслов. Кровью смыл, получается. И не только своей. Но вот тебе крест, не думал… Об этом – не думал, когда на смерть шел. Про Алёну думал, про Серафима, про Лиса, про артельных своих, а про это – словно память отшибло. Или заклятие спало?..»

Плотницкий старшина встряхнулся. За столом пели уже не плясовую – Бурей, разевая пасть во всю ширь и размахивая в воздухе руками, ревел:

Остальные, в меру сил и музыкальных способностей, ему подпевали. Получалось, мягко говоря, не очень – Бурей на Бояна-песнопевца тянул не слишком. Вдруг рёв смолк. Нил, Макар и Прокоп, знавшие слова, успели поведать о том, что «рассердился князь стольно-киевский», и тоже умолкли, уставившись на Бурея. А тот, блаженно улыбаясь, поднёс кулак к уху и слушал, прикрыв глаза от удовольствия.

– Серафим, ты чего? – враз спросили несколько человек.

– Жужжит! – сообщил обществу Бурей.

– Кто жужжит? – вопросил друга Сучок.

– Мухун! – гордо доложил обозный старшина. – Мухуна я поймал! Это зимой-то!

– Муху, что ли? – переспросил Сучок.

– Не, мухуна! – Бурей лёг животом на стол и сунул кулак к самому уху мастера. – Слышь, как жужжит?! Аж по матери! Баба так не может. Мухун!

– Ну, мухун так мухун, – махнул рукой Филимон. – Придави ты эту пакость, Серафим!

– Неа! – осклабился Бурей. – Мы на тризне или как? На тризне! Стал быть, надо и в умении воинском показаться! Вон, Кондрат летом говорил, что хороший плотник из-за плеча мухе топором лапы поотрубать может. Было такое, Кондрат?

– Было, не отпираюсь! – выпятил грудь Сучок. – И не я один могу!

– Во-о-от! – протянул обозный старшина. – А у мухуна их целых шесть – руби, не хочу! Потом и мы кой-чего покажем, а витязи?

– Покажем, – усмехнулся в усы Филимон. – Пусть братья из Ирия видят, что есть кому на их место встать!

– Хрр, иди сюда, касатик, – Бурей принялся извлекать добычу из кулака.

На этот счёт у «мухуна» имелось своё мнение – он не без успеха попытался пробраться между пальцами и был отловлен лишь в последний момент.

– Ку-у-уда, язва! – обозный старшина перехватил своего пленника за крылья. – Ишь, резвый какой! Не, так дело не пойдёт! Щас я тебе крылья-то пооборву!

По сказанному и вышло – полумёртвый, лишённый крыльев «мухун» покорно распластался на спешно расчищенном столе.

– Швырок, топор подай! – распорядился Сучок.

«Едрит твою! А ну как осрамлюсь?! А, ладно, назвался груздём – полезай в кузов! Не в первый раз!»

Швырок с поклоном подал старшине топор.

– Серафим, чегой-то у тебя мухун дохлый такой, – подначил Бурея Макар, – понажористей не нашлось?