усаживая Крамского в кресло за столик и сам присаживаясь ближе к нему. — Мы, Иван Николаевич, не умеем беречь себя, быстро изнашиваемся, а главное — иногда друг друга едим и сыты от того не бываем. Вот покойный Перов… Кажется, что я ему плохого сделал, в чем помешал? А он на меня каких только заочных поклепов не возводил. А ведь художник он прекрасный. Но что-то прорывалось в нем злое, завистническое. Откуда это у нас берется? Откуда взялось?.. Ведь простой русский народ ведет себя гораздо прямее, проще, без хитрости режет правду в глаза, и тогда злобе места не остается, всё становится ясным… А делу, делу как это всё мешает, как это иногда раздражает, выводит из равновесия!..

— Надо работать и работать, — проговорил Крамской, соглашаясь с Верещагиным. — Только упорным трудом мы заслужим от народа уважение в настоящем и будущем. Искусство — великое дело. Оно не терпит никакой наносной примеси. Не терпит фиглярства. Вы не обижайтесь, Василий Васильевич, но я услышал, что вы на своих выставках устраиваете какие-то музыкальные концерты, разыгрываете там то «Камаринскую», то «Иже херувимы» или нечто панихидное. Ну — простите меня — никак это не вяжется с моим пониманием живописи. Черт знает что вы такое выкидываете! — Крамской, говоря это, явно сердился и, видя перед собой смеющегося Верещагина, раздражался всё более и более.

— Да что вы смеетесь! Кроме шуток, вас за эти музыкальные интермедии в газетах со временем облают, ей-богу, облают!

— А вы не тревожьтесь за меня, Иван Николаевич. Я понимаю ваше доброе желание предостеречь меня от нападения критики, но ничего, пусть лают. А что касается музыки на выставках, мне лично она нравится. И тут можно сказать: у всякого свой вкус, один другому не указчик — кто любит арбуз, а кто свиной хрящик. Я буду привлекать на выставку музыку до тех пор, пока она мне не надоест. Разве это плохо — фельдмаршал Мольтке смотрит на мою «Панихиду» и в эту же минуту музыка, скрытая на антресолях, играет «Со святыми упокой души раб твоих»?..

Как ни серьезен был Крамской, расхохотался до слез и сказал:

— Ну не чудачество ли это есть? Весь вы, от бороды до пят, настоящий русский Васюта!.. Вот вы собираетесь в Палестину. Я не удивлюсь, если вы после этой поездки богочеловека Христа напишете танцующим с Магдалиной. От вас и такое можно ожидать. Кстати сказать, шутки в сторону — как вы замышляете писать римскую казнь? — спросил Крамской Василия Васильевича.

— Это будет третья картина, а можно ее поставить и впереди двух тех, что вы у меня сегодня видели. Как она получится — пока не знаю. Но крест, по моей идее, не символ религии, а та же виселица. — Верещагин задумался. Представляя себе композицию будущей картины еще недостаточно ясно, он сказал, что намерен на месте, в Палестине, посмотреть на легендарную Голгофу и на Соломонову стену.

— Одно знаю, — добавил он, — что моя картина римской казни никак не послужит пособием для рисования и росписей церковных фресок. В этом-то я не сомневаюсь.

— Когда же вы собираетесь в так называемые «святые места»?

— Весной, Иван Николаевич, хочу, чтобы у меня лето подлинней было. Разумеется, буду искать новые темы для работы, охотиться за интересными этюдами. Но хотя и собираюсь ехать, а не чувствую того прежнего желания и стремления, с каким уезжал раньше — в Туркестан, в Индию, на Балканы. — Вполне естественно, — сказал задушевным, приятным голосом Крамской, пощипывая тощую бородку и глядя на Верещагина серыми, светящимися глазами, — во-первых, вам длительные и частые поездки по свету уже оскомину набили; во-вторых, Палестина как объект нужна не для таких художников, каким являетесь вы. Там интересно бывать академическим схоластикам. Увидите, что Палестина вам не понравится. Вам надо за Россию браться, за родину. Успевайте, жизнь торопливо идет. А к старости у нас и кисть в руках не так уверенно держится, и зрение не то, порой и взгляд на вещи меняется. Да ведь и обязанность наша перед русским народом еще не выполнена… — Крамской достал из кармана жилета серебряные часы с брелоком, щелкнул крышкой и небрежно сунул в карман: — Засиделся я у вас, Василий Васильевич, не ругайте, что от дела оторвал. Впрочем, не часто мы нынче и бываем друг у друга…

На венских выставках

После своих нашумевших выставок в Лондоне и Париже Верещагин устроил выставку в Вене. Выставка в столице Австро-Венгрии, на которой были показаны картины туркестанской серии, а также новые полотна, была весьма значительной по количеству картин и этюдов и доставила огромное удовлетворение венской публике. Местным властям, ведавшим устройством этой выставки, Верещагин заявил, что не заинтересован показывать свои картины графам и графиням, а хочет, чтобы триста тысяч бедных и незнаменитых венцев посетили его выставку. Он потребовал, чтобы плата за вход была доступной для народа.

Крестьяне из окрестных селений тысячными толпами приходили на выставку смотреть войну в изображении русского художника. Число посетителей иногда достигало двадцати тысяч человек в день.

В те дни Верещагин писал Стасову из Вены, что ему пришлось удирать от собственной славы, от множества приглашений на банкеты. Студенты-славяне устроили в его честь торжественный вечер. Две тысячи гостей было на этом банкете. Но отсутствовал Верещагин: он уехал в Париж. Художники Вены ему телеграфировали:

«Приветствуем не только великого живописца, но и друга человечества, провозвестника мира и братской любви».

Студенты-славяне писали ему:

«Чествуем Вас как русско-славянского гениального художника, великого сподвижника на поприще развития человечества…»

И не успел еще Василий Васильевич доехать до Парижа, как на столе в его мастерской уже лежало свыше сотни приветственных телеграмм из Вены… Перечитав поздравления, Верещагин отправил студентам телеграмму с благодарностью, а художникам Вены сообщил распоряжение: весь доход от выставки передать в пользу венской бедноты. Верещагин с увлечением расхваливал Елизавете