– Пойдем, – говорю. – А куда? – спрашиваю.

– Да хоть куда… На улицу куда-нибудь. Может – на Кемь?

– А дождь?

– И пусть.

– А чё с кукушкой, – спрашиваю, – будешь делать? Оставишь так?

– Да пусть торчит.

Кукушка вмялась. Дверь за ней закрылась.

Опять: ну, думаю.

Вышли из комнаты. Я брови сдвинул – вид серьезный.

Вижу: кровать. В кровати – ямка. А я в ямке – книжка вверхтормашки.

Иду и помню: «Половодье».

Все за столом. Ужинают. Дядя Петя сидит на диване, на подстеленной подушке. Тут же, около стола, на табуретке, сидит Федосья Константиновна. На столе картошка в мундире. Черемша со сметаной. В углу – иконы.

– Выкинь его на улицу, – говорит дядя Петя.

– Да сам уйдет… дверь-то открыта, – говорит тетя Надя.

Кот под столом, вокруг ножки бродит. Мурлычет.

«Были бы у дяди Пети ноги, – думаю, – пнул бы кота он непременно».

– К картошке-то, быть может, это?.. – Говорит дядя Петя, сдирая с картофелины шкуру. – То сухомяткой…

– С чаем вон, – говорит тетя Надя.

– Да чай-то – ладно.

Не настаивает дядя Петя.

Федосья Константиновна молчит. Или мне, или ей так кажется:

Тетя Надя очистила для нее, для баушки, картофелину, раздавила ее, картофелину, ложкой на блюдце – чтобы скорее остыла. Сметану ложкой положила.

– Баушка, ешь.

Жует Федосья Константиновна – шамкает. Забыла, как надо есть. Ложка на тарелке, руки ее, Федосьи Константиновны, у нее же на коленях. Губами только шевелит – впустую.

– Покормлю после, – говорит тетя Надя. – Петя, тебе картошки подложить? – И спрашивает: – Ну, не надумали?

– Нет, – говорит Таня.

– Так и гостя с голоду уморишь, – говорит тетя Надя. – А вы куда? Дождь-то на улице вон… не стихат.

– Уже стихает… Мы до Кеми.

– Да хошь плашшы-то на себя накиньте… така стихия.

– Накинем.

Дядя Петя ест. Большой – за столом. Самостоятельный: в руке держит ободранную картошку. Дует на нее – горячая. Из руки в руку перекладывает.

Солонка на столе – вижу.

Тетя Надя ест – баушку кормит. Ест баушка — с аппетитом.

Вышли мы из избы. Надели в сенях плащи. Таня – материн. Я – Витькин. В котором он охотится на уток.

Дизель затих. Деревня – как оглохла. В Ялани тоже дождь идет, наверное.

– А кто на дизеле работает?

– Федя Поземский… я же говорила. Пойдем?

– Пойдем.

– Тут – по задам, а не по улице.

Недалеко.

Таня в резиновых сапогах. Я тоже. В Витькиных, конечно. В которых Витька ходит на рыбалку.

На берег Кеми вышли.

Дождь – барабанит мне по капюшону. «И Тане», – думаю. Конечно.

Стоим.

Смотрю.

Выше по течению, из тальника дымок тянется – стелется по воде.

– Дядя Коля, – говорит Таня. – Каравайный.

– И дождь его не держит.

– Я тебя люблю, – говорит Таня.

Держу ее за руку.

– Олег, – говорит.

Рыба в реке сплеснулась. Крупная. Таймень.

– Рыжий, – говорю, – мотоцикл отремонтировал… С Маузером.

Внизу – Кемь; вода в ней – течет. Небо – из-за дождя – неясно отражается.

И Таня – рядом. Говорит:

– Дуську – сходим, может, – напугаем?

– Как? – спрашиваю.

– Да подберемся под окно…

Выше по течению, где тальник, – удилище поднялось – рыбка мелькнула, небольшая, серебристая.

– Поймал, – говорит Таня.

– Ну, – говорю. – Или сорожку, или ельчика.

Темнеет. Собака лает.

– Дяди-Колина.

Волосы у Тани выбились из-под капюшона – пегие: одна прядь – пшеничная, другая – соломенная.

Обнял. Прижалась.

– Пойдем, – говорит Таня.

– Пойдем, – говорю.

Идем огородом. Ботва картофельная – мокрая.

Заходим в ограду. Тихо. Забираемся через лаз на чердак.

Ни зги не видно.

Плащи сняли. Бросили. Взялись за руки – идем.

Медвежьей шкурой пахнет – мне привычно.

Разделись – молча. Легли. Лежим.

Фонарик китайский висит над кроватью – на проволоке – привязан. Знаю о нем – стукался лбом об него не раз.

Включила Таня. Смотрит.

– Мы… договаривались?..

– Да.

Достаю из-под подушки книгу. Шекспир. «Ромео и Джульетта».

– Дуська, – говорит Таня, – будет поступать в педагогический.

– Она же, – говорю, – с тобой в Исленьск хотела ехать… в медицинский.

– Крови боится.

– У… тогда…

Стучит дождь по крыше – отдается. Пахнет тополем. И – Таней.

Колотить меня начинает. Почему-то. Не привыкну. Если это от счастья, думаю, то это плохо.

Раскрыл я книгу на закладке и говорю:

– Я, помню, в детстве картинки в книжках рассматривал через увеличительное стекло – будто присутствуешь.

Читаю:

О, ты не прав по отношенью к ней.

Не подпуская Купидона стрел,

Она Дианы предпочла удел,

Закована в невинность, точно в латы,

И ей не страшен мальчуган крылатый…

– А Рыжий куда? – спрашивает Таня.

– В армию, – говорю. Читаю:

Не поддается нежных слов осаде,

Не допускает поединка взоров

И даже золоту – святых соблазну —

Объятий не откроет никогда…

– Мне холодно, – говорит Таня.

Молчу.

Выключает Таня фонарик.

Знаю:

Как превращается она, темнота, в Танины пальцы, которые вплетаются мне на затылке в волосы…

Опять случается.

По радио поет:

В небе блещут звезды золотые,

Ярче звезд очей твоих краса.

Только у любимой могут быть такие

Необыкновенные глаза…

– Я, – говорит Таня, – тебя очень, очень, очень люблю, – шепчет.