Коко вынимала из сумки «Гэллап»[328], вырезанный из «Уимен’с Уэр», разворачивала его, надевала очки:

— Почему они не говорят этого здесь, во Франции?

Это они включало в себя одновременно множество людей — и врагов, которые хотели лишить ее трона, и журналистов, и журналы, убивающие моду, и бутики, оскверняющие ее Париж.

Не любимая. Почему? Разве она не одерживала победы для Франции? Следовательно, для француженок?

Не задавался ли иногда и де Голль тем же вопросом? Они меня призвали, выбрали, устраивали овации. Они прячутся за моей спиной, они пыжатся, благодаря мне. Но привязанность? любовь? Можно было думать, глядя на него, такого холодного, далекого, высокого, что ему это безразлично. Но можно ли быть в этом уверенным?

Привязанность, любовь требует обмена теплом через постоянно питаемую систему сообщающихся сосудов. А чаще всего бессознательно согреваешься самим собой. Но какой тогда наступает холод!

«Великие карьеры, — утверждал Наполеон, — великие достижения рождаются из встречи характера, гения и удачи».

Какой удачи? Для де Голля разгром 1940 года[329], без которого… Для Коко поражения в Мулене?

Когда Коко испустила последний вздох, горничная, склонившаяся над ней, увидела на ее лице слезы.

В воскресенье вечером в отеле «Риц» совсем одна со своей горничной. Она, которая увидела бы на другой день свое имя на первой странице газет всего мира.

Прибежали две ее внучатые племянницы, а также Лилу и Франсуа, которых не было с ней, когда она переходила в другое измерение. Часто они вместе играли в карты, ожидая, пока Мадемуазель заснет.

— Ей было спокойнее, когда она знала, что мы здесь, рядом, но это и мешало ей заснуть, — говорил Франсуа.

Чем был, что значил для Коко отель «Риц»? Ее дом, уверяла она. На самом деле крепость из счетов, гарантировавших ее независимость. Пустынный остров, построенный морем денег.

Ее апартаменты: спальня, салон и ванная комната — все крошечное; а может быть, это ощущение возникало от невольного сопоставления с рю Камбон. По сравнению с великолепием тамошних салонов ее апартаменты в «Рице» были ничтожны; даже не монастырские кельи. Так безлико, бесцветно. На другой день после ее смерти там отдавало госпиталем. Семья заняла эту no woman's land[330]. Коко желала, чтобы… Она не хотела того, этого… Кто мог похвастаться тем, что знает, чего она хотела после, она, которая жила в вечности «Шанель»?

Она сказала Франсуа и Лилу: «Если я буду умирать, увезите меня в Швейцарию. Посадите в автомобиль между собой. Если вас спросят на границе, скажите: это Мадемуазель Шанель, она впала в детство, не обращайте на нее внимания».

Почему? Чем была для нее Швейцария? Своего рода рай из денег. Даже после, в Швейцарии, деньги сохраняли свое могущество, обеспечивали одиночество, независимость, отделяли от других. На кладбище в Лозанне она занимала место, на котором можно было бы похоронить четверых. Всегда вокруг нее пустыня, чтобы защитить ее от сожалений и угрызений.

Итак, она спала последним сном за этой запретной дверью отеля «Риц», возле нее бодрствовали две ее внучатые племянницы. Никто не должен был видеть ее мертвой:

— Ты будешь моим сторожевым псом, будешь охранять меня, — попросила она Тини. — Это будет нелегко.

Она мало говорила о своей семье, но любила ее, потому что семья существует, как Бог, как существует Церковь, как Другое измерение, как Вера, в которой она, Коко, была воспитана в приюте.

Нельзя понять Мадемуазель Шанель, не зная времени ее отрочества и юности. Это было еще время Происхождения, Имени или Денег. Время Привилегий. Наверное, именно в условностях эпохи надо искать истоки того, что она выдумывала о себе, чтобы соответствовать ей; утвердиться в ней; чтобы проявить себя; стать Шанель в мире Пруста[331]. А чтобы достичь этого, надо было зачеркнуть свое детство, свое отрочество. Все, что сегодня вселяет надежду, не было приемлемо для нее. Слишком унизительно. Тогда уже были миллиардеры, которые начинали, продавая на улицах газеты. Но это еще не стало примером для других.

Знала ли она, что близится ее час? Как иначе объяснить то нетерпение, с каким она ждала реванша, своего триумфа? Накануне или за день до Рождества она говорила мне, что представит свою коллекцию через четыре дня:

— Да, мой дорогой! Американцы попросили сделать это, а так как им ни в чем нельзя отказать… Но мне все равно, я готова.

Она предложила вечером после моей передачи показать свои новые модели. Она настаивала, и так уверенно, что, уходя, я осведомился у одной из старших мастериц, действительно ли все готово.

— Нет, ничего еще не продвинулось, коллекция, как обычно, будет готова к концу января.

Мне сказали это, давая понять: вы знаете ее слишком хорошо, чтобы не помнить, что она всегда говорит так, когда готовит новую коллекцию.

В ее сознании победа была уже одержана. Она могла праздновать ее через четыре дня или через несколько недель, не имеет значения.

Когда я вернулся в этот вечер к семи часам, Дом дремал в полутьме. Однако Коко ждала меня, чтобы поужинать вместе. Франсуа был занят: покупал рождественские подарки для своих детей.

В «Рице» для Мадемуазель Шанель оставляли столик в стороне от других, в холле, прилегающем к столовой. Она видела всех, кто приходил. Ее тоже видели. Ей это вовсе не было неприятно. Возбуждаемое ею любопытство обогащало ее Дом. Ради него она соглашалась стать монументом, который наиболее любопытные старались разглядеть вблизи. Coco, it's Coco Chanel[332].

Это произносилось и по-немецки, и по-испански.

Удовлетворение, в котором ей отказала мадам де Голль, игнорируя Шанель, доставила мадам Помпиду, появившаяся в Нотр-Дам на заупокойной мессе по Генералу[333] в туалете от Шанель. Коко смаковала этот триумф на свой лад, со скромностью, которая паче гордости: