Гастроли, начавшиеся в январе, закончились в конце марта.

Невольно возникает вопрос: зачем Аверченко так себя истязал? Почему ему не сиделось в «Золотой гусыне» и не писалось спокойно? Возможны несколько ответов.

Первый: а ему не на кого было рассчитывать! Нужно было создать себе материальную основу для дальнейшей жизни. Аркадию Тимофеевичу уже за сорок — семьи нет, впереди одинокая старость. В памяти постоянно всплывает предостережение харьковских окулистов — он в любой момент может ослепнуть. Кто тогда будет за ним ухаживать, если он не сможет оплатить эти услуги?

Второй: может быть, усиленной работой он заглушал сердечную тоску.

Третий вариант самый прозаичный: возможно, наш герой просто любил деньги.

В пользу последнего ответа говорит следующее: несмотря на усталость от переездов, 9 апреля 1923 года писатель заключил в Цоппоте (Сопоте) еще один договор с берлинской концертной дирекцией Мери Бран и Евгением Искольдовым. Новое турне планировалось на зимний сезон с сентября 1923 года по 1 февраля 1924 года. Согласно заключенному договору, Аверченко получал 40 процентов доходов, причем расходы по проезду он брал на себя.

Заключив договор и присмотрев в Сопоте квартиру для отдыха, Аркадий Тимофеевич ненадолго съездил в Берлин. 11 апреля он конферировал в спектакле в пользу Союза русских журналистов и литераторов в Германии; затем провел переговоры о постановке «Игры со смертью» в одном из берлинских театров.

Аверченко во всем сопутствовал успех — он был желанным гостем в Берлине. Литератор Евгений Шкляр летом 1923 года писал: «В Берлине… наездами бывают Александр Амфитеатров и Александр Куприн. В большом почете Аркадий Аверченко» (Шкляр Е. Литературный Берлин (Заметки и впечатления) // Эхо. 1923. 26 июля).

В Берлине Аверченко узнал, что весь русский Шарлоттенбург обсуждает «всеядность» Аркадия Бухова, перепечатавшего в «Эхе» фельетон О. Л. Д’Ора из «Правды». Аверченко просили повлиять на товарища и передать ему, что общественное мнение возмущено.

Вернувшись в Сопот, Аркадий Тимофеевич тут же написал Бухову и упрекнул его в том, что тот популяризирует «смрадного человека» О. Л. Д’Ора. Бухов невозмутимо отвечал: «Что ты меня ругал за О. Л. Д’Ора — это ничего. Фельетон был окончательно говенный и перепечатывать его не стоило, но я люблю позлить публику. Твои слова… для меня ценны. …хочу громко какать на берлинское общественное мнение!»[100]

Отдыхая на берегу Балтийского моря, Аверченко старался ограничить себя в общении и посещении публичных мест. Он писал Бельговскому: «Ни разу в кинематографе не был. Это тебе не Прага. Веду себя, как Франциск Ассизский. Скоро доберусь до Праги, и тогда удивлю своей расцветшей красотой и изяществом поз».

Впрочем, и здесь писатель был не один. В газетах появился анонс о его вечере юмора при участии Раисы Раич, Евгения Искольдова, популярного актера-куплетиста Павла Троицкого и других артистов. В архиве Аверченко есть фотография, на которой эта компания запечатлена на знаменитом деревянном сопотском молу. Все веселы и приподняли правую ногу для канкана (Аверченко единственный еле оторвал ступню от помоста…). Павел Троицкий во время этих гастролей подарил Аркадию Тимофеевичу свой портрет с дарственной надписью: «Аркадий Тимофеевич!

Вас мало читать, чтобы знать. Вас нужно видеть и слышать в жизни, чтобы не забыть никогда.

Ваш искренний друг Павел Троицкий.

Zoppot, 26.VI.23».

Кроме этой фотографии в архиве писателя сохранилось письмо Сопотской библиотеки Раисе Раич от 4 ноября 1924 года с просьбой сдать книгу Марка Твена.

Сопоту суждено было стать определенной вехой в жизни Аверченко: здесь он написал свой первый юмористический роман «Шутка Мецената». Впрочем, жанровое определение принадлежит ему самому; то, что вышло из-под пера сатирика, скорее повесть, и очень небольшая по объему. Несмотря на ремарку «юмористический», от нее скорее хочется плакать. Плакать оттого, что жизнь несовершенна, что Аркадию Аверченко плохо и тоскливо, что он живет тенями прошлого и не видит просвета в окружающей повседневности. Совершенно неудивительно, что Алексей Радаков, прочитав «Шутку Мецената», горько заплакал — так живо вспомнились ему их петербургская бесшабашная компания и молодость, канувшие в Лету.

Первоначальный список действующих лиц романа находим в записной книжечке этого времени:

«Меценатъ среди трех (зачеркнуто) двухъ — сидитъ, жалуется на скуку.

Первый —

Мотылекъ — секретарь журнала „Горная вершина“ — толстый молодой человекъ. Плутъ.

Циникъ.

Кузя — человекъ безъ опред. занятий. Прекрасн. шахматистъ. Лентяй.

Соц. — дем.

Бубенцова (зачеркнуто).

Новаковичъ — нахалъ, развязный парень. Вдохновенно вретъ.

Меценать —

Кальвiя Криспинилла.

Жена мецената — крупн.

брюнетка, роскошная женщина.

Маруся — Лучикъ.

Светозарная».

В процессе работы некоторые детали видоизменялись. Мотылек стал секретарем журнала «Вершина», вместо полноты Аверченко наделил его «лицом, покрытым прихотливой сетью морщин и складок, так что лицо его во время разговора двигалось и колыхалось, как вода, подернутая рябью». Кузя остался совершенно таким, как планировал автор (за исключением принадлежности к социал-демократической партии). Никакой Бубенцовой в романе нет. Новакович — действительно развязный и нахальный — получил прозвище Телохранитель, жена Мецената стала именоваться Принцессой. «Маруся-Лучик. Светозарная» фигурирует в романе под именем Нины Иконниковой с прозвищем «Яблонька в цвету».

О Меценате в наброске Аверченко не сказано ничего. А с ним все было ясно — это автобиографический персонаж (хотя и с изрядной долей вымысла).

Теперь о прототипах. Под именем Кальвии Криспиниллы — служанки Мецената, — как нам кажется, выведена горничная Аверченко Надя, которую знал весь литературный Петербург. Эта женщина в романе поражает своей народной рациональностью и мудростью; всех пассий Мецената она «сортирует… на „стоющих“ и „не стоющих“ и ведет с ними по телефону длинные беседы принципиального свойства».

Клевреты Мецената, безусловно, образы собирательные. Однако рискнем предположить, что в Новаковиче много от Петра Потёмкина, который был атлетически сложен и отличался некоторым простодушием.

В шуте Кузе угадывается поэт Евгений Венский (Пяткин), которого коллеги презрительно называли «кабацкой затычкой». Н. А. Карпов писал о нем так: «Венский сотрудничал в „Сатириконе“, но был там на положении „мальчика“, также, как и в „Биржевке“. В этом он, человек талантливый, был виноват сам. Редакторы и заведующие отделами газеты, которых он донимал выпрашиванием трехрублевых авансов на выпивку, не имели к нему ни малейшего уважения и считали его „шутом гороховым“. В разговоре с редакторами, даже самого делового характера, он пересыпал свою речь шутками, не всегда подходящими. Казалось, серьезно он никогда не говорил и всерьез ни к чему не относился» (Карпов Н. А. В литературном болоте).