Рассказывал мне Сергей Корсаков, который воевал на Украинском фронте: «Шли мы из окружения, из-под Киева на Харьков. Под Киевом колхозники выносили нам припасенные картошку, сало, сами давали. Сколько наших прошло через эти села, всем давали. Не знаю, как они потом жили, мы у них все припасы схарчили. В Харьковской области совсем другое было, никто нам ничего не дает, попросишь, они начинают тебя осматривать, чего бы взамен взять, не стеснялись. Ремень? Давай ремень. Сапоги, хоть изношенные — снимай. За картошку, за сало все снимали, начнешь им выговаривать, они в ответ: „Ваша советская власть у нас все позабирала — и коней, и волов». Это были раскулаченные.

Окружили нас в лесу, по радио предлагают сдаваться, обещают всем жизнь, вы, говорят, окружены с трех сторон, с четвертой болото непроходимое… Пошли к ним сдаваться, а кому нельзя было сдаваться, направились через болото. Некоторые перебрались. Я перебрался. Идем дальше, приходим в одну избу. Там хозяин старик. Крепкий, лет семьдесят, у него два сына. Здоровые мужики. Он их гоняет, они послушно бегают. Притащили самогон. Сидим, пьем, он рассказывает, как его раскулачивали, говорит: „Я бы сейчас комиссара какого этими руками бы задушил”. Вдруг шум, треск — врываются в деревню немцы, мотоциклы, за ними машины. Мы в огород, там схоронились. Крики, выстрелы».

Слушал я этот рассказ Корсакова — все в точности, как с нами было. Те, кто в окружении были, те всю изнанку войны видели.

—

Привезли в соседнюю палату пожилую женщину с окровавленным лицом, разбитой головой. Врач спрашивает: что с ней случилось? Она говорит, что это муж, сколько лет живет с ним, столько и бьет. Как забеременела, так он — в живот табуреткой. Вчера пропил всю получку, сегодня запустил тарелку в голову и ушел, не кушавши. Попросила к вечеру выписать ее, чтобы покормить.

Врач пришел ко мне, спрашивает: «Ну что это такое, как назвать? Смирение, тупость? Вот вы писатель, объясните мне, можно ли уважать такое терпение?»

Терпение или, может, это любовь все прощающая? А может, она принимает за какие-то свои грехи? Разное тут может быть. Но чего действительно у нас с излишком — это терпения, терпим и терпим.

На свете нет большей тайны, чем то, что происходит в сердце мужчины, когда вдруг из многих женщин одна проникнет туда и произведет полный переворот. Как, почему именно она? Причем сама ведь она ничего для этого и не делала.

Первородный грех превратил Адама и Еву в человеков, так что можно считать, они продолжили сотворение, начатое Господом.

Возбужденный разговор на Невском в девяностые годы:

— Во дворе гитары дают!

Дают! …Гитары!

«Не агрессируй меня!»

Человек тихий, как снегопад.

Однажды ночью я проснулся от какой-то мелькнувшей мысли. Никак не удавалось вспомнить, что это было. Во сне жена вдруг обняла меня, и я вспомнил. Мне снилось счастье наших молодых ночей, и подумал, как наша дочь возникла из нашей любви, из тех мигов, когда мы сливались в одно целое, душа наша становилась общей душой, так ведь и я результат восторга, высшего блаженства отца и матери в тот далекий миг, когда они соединились. Я произошел из того их счастья обладания и с этим отправился в жизнь. Этот миг называется зачатием, я о нем ничего не знаю, мне не положено о нем знать, но сейчас я вдруг понял, что это было.

ДОЦЕНТ ПИМЕНОВ

— Когда меня послали в командировку в Австрию, жена устроила мою мать в дом престарелых. Я знал, что так и будет.

Вернулся, поехал к маме, погоревал — напрасно тебя переместили, мол, безобразие, как это так, я тебя обязательно возьму, вот комнату твою отремонтируем, и возьму отсюда.

Ремонтировали долго, мать плоха была и вскоре умерла. Очень ей хотелось дома умереть. Квартира ведь, по существу, ее, родовая. Не вышло… Я боялся, как бы не узнали в институте, пойдут разговоры, что мать упрятал. Поминки справили хорошие. Памятник на могиле поставили из гранита. Неудобно, чтобы фамилия наша на каком-то ракушечнике, так что все честь честью. Вроде бы обошлось.

— Не совсем.

— Пронюхали?

— Говорили об этом на кафедре.

— А черт с ними.

— Зачем ты мне это рассказал?

— Не знаю… Плохо мне.

Ньютон оставил много богословских сочинений. Он прямо указал на сверхъестественность атома. На принципе всемирного тяготения он показывал, что одно тело действует на другое. Через что? И отвечает — через пустоту, через пространство. А как? И объявил пространство — чувствилищем Бога.

— Американцы теперь могут новой бомбой разорвать человека на 27 частей, а мы только на 20.

— Как же мы такое отставание допустили? Ужасно.

«Глухонемых арестовать — они занимались враждебной агитацией. А эта женщина видела провокационные сны о нашем правительстве, ее допросить».

Если научный руководитель может понимать то, чем занимаются его сотрудники, значит, исследование идет не на современном уровне.

Врач сказал ей: «Вам вредно сдерживаться». Она пришла на работу и выложила начальнику все, что у нее накопилось, все, что она думает о его бестолковости и хамстве. Почувствовала себя сразу лучше. Ее уволили… Врач спрашивает: «Как вы себя чувствуете?» — «Много лучше». — «Вот так и будем».

История занята вечной борьбой за власть, и всегда писали, и до сих пор пишут — кто кого. Каждый историк славит своих победителей, тех, кто перехитрил, обманул, завоевал какие-то города, обратил в рабство, это они — Великие. Не потому, что уклонились от войны, не потому, что обеспечили своим гражданам спокойную, счастливую жизнь, а потому, что завоевали какие-то земли. Лучше бы проходили историю Швейцарии, как она уклонялась от конфликтов и веками сохраняла покой и благополучие своих граждан.

Апрель 1941 года.

Сталин верил Гитлеру и Риббентропу больше, чем Черчиллю, больше, чем своим разведчикам. Нет, он не был доверчив, он лишь был уверен, что его, Сталина, никто перехитрить не может. (Майскому и послу Шуленбергу не поверил.) Раз он, Сталин, придумал, как обмануть Гитлера, так и будет.

Январь 1942 года.

Идет война, в лагерях сидят сотни тысяч мужчин, специалисты, военные, хозяйственники. Их охраняют большие воинские подразделения.

ГЕНИИ МЕСТА

Надо было пережить свою Великую Отечественную, ленинградскую блокаду, бомбежку, поражения, чтобы оценить День Победы. Теперь я понял и другое — что значит конец войны, мир. Понял и чувства Петра Первого, и всей России, когда 3 сентября 1721 года пришло известие о мире со Швецией. На Троицкой площади собрался народ. Петр взошел на помост, поднял ковш с вином, поздравил всех с окончанием долгой войны. Он пел песни, веселился, кланялся, люди плакали, кричали «Ура!». Он пил за здоровье народа. «Виват! Виват!» Стояли кадки с вином и пивом. Чокались, целовались, плакали, с крепости палили пушки, на Троицкой выстроились полки в парадных мундирах, давали залпы из ружей. Трубили трубачи, по городу ездили драгуны с белыми перевязями. Они держали знамена, украшенные лавровыми ветвями.