Это была разумная жертва. Хоуп никогда в жизни не откладывал на неопределенный срок доступные удовольствия, и уж тем более не видел в этом никакой заслуги. А сейчас, после того как они, по выражению Робинсона, «взяли курс» на портер и — держите меня, ребята! — прикончили вторую бутылку, он утешался тем, что их первая ночь с Мэри будет нелегкой для нее, и, таким образом, чем трезвей он будет и чем лучше продумает линию своего поведения с ней, тем удачней и длинней будет их совместный опыт в постели.

А затем сквозь пьяный дурман прорвалась еще одна счастливая мысль: она наверняка захочет убедиться в искренности его чувств, дабы обрести уверенность в нем, и для того ей понадобится последнее, самое веское и весомое доказательство. И таким доказательством станет разрешение на брак.

Наутро с отчетливым ощущением, что голова его превратилась в тыкву, он в сопровождении заговорщицки улыбающегося преподобного Николсона направился в Уайтхейвен.

Мэри наблюдала за их отъездом и, что было совершенно ей несвойственно, пустилась бежать через поле, чтобы взглянуть, как они скачут по направлению к портовому городу. Поездка должна была занять у них не меньше двух дней. И она пообещала, что за эти два дня успеет подготовить свадебное платье, а также упаковать вещи. Он намеревался повезти ее «в Шотландию конечно же» — Хоуп объявил об этом с величественным высокомерием, точно оно служило свидетельством его любви к ней. «Прямо в поместье Хоуптон, где, как вы того и заслуживаете, вас примут точно истинную леди».

Но именно этого визита в поместье Мэри боялась более всего. Неторопливо возвращаясь через поля по влажной траве, достигавшей ее колен, девушка размышляла над тем, какую цену ей предстоит заплатить за этот брак. Она боялась вступать в мир своего будущего мужа. Невхожая в светское общество, она все же представляла себе, каково оно. Мэри знала, что люди этого круга бывают благородными, чуткими и великодушными, но она также понимала, что чужаков низкого происхождения вроде нее, провинциальной сельской простушки, могут в одночасье растерзать на кусочки, словно вылетевшую из безопасной клетки канарейку, на которую набрасывается стая ворон. Мэри не на шутку боялась этого и желала, чтобы Хоуп взял на себя решение этой проблемы.

Заботило ее и иное: весь привычный уклад жизни был нарушен. Отец одарил ее взглядом, в котором смешалось изумление и упрек; мать все утро избегала ее, по-видимому не понимая, как справиться с этим новым и пугающим поворотом в их жизни.

Почему она не поспешила поделиться своим счастьем с Элис, что непременно сделала бы, будь Хоуп человеком иного происхождения? Почему ей совсем не хотелось поднимать всю долину ради собственной свадьбы? Приглашать на праздник лучшего скрипача во всей округе, украшать пирожные и завязывать ленты на букетах, звать подружек невесты и молодых людей верхом на конях, которые бы целый день гарцевали по долине, делая это событие поистине незабываемым? Она бы сделала это для Тома, она бы сделала это для Харрисона. Почему она не направилась в Бертнесский лес рассказать обо всем Китти? Да потому, что Китти — Мэри в этом не сомневалась — не будет счастлива за нее, и девушка опасалась потока ее мрачных предчувствий. И потому, чувствуя себя более одинокой, чем прежде, Мэри отправилась к своему тайному убежищу — бассейну, столько раз служившему ей местом успокоения и утешения. Проводя пальцами по воде, она следила за тем, как расходящаяся рябь ломает зеркальную поверхность, и ей казалось, будто, всматриваясь в глубину, она может предсказать будущую тайну.

Быстрый ветер, шуршавший травой на вершине холма, морщил гладь воды, даже когда Мэри и вовсе не прикасалась к поверхности, невозможно было разглядеть ни одного отчетливого отражения. Мэри решила не купаться, и чувство вины перед самой собой охватило ее, будто она не сдала какой-то важный экзамен…

Но следующим вечером, когда вернулся Хоуп, размахивая долгожданным разрешением, как флагом, когда он показал документ Мэри и в порыве чувств поцеловал бумагу, когда он быстро и жадно проглотил поданный ужин и прямиком направился в свою комнату, девушка уже ощущала лишь новое для нее чувство счастья от того, что отныне ей предстоит повсюду следовать за ним и делить с ним ложе.

Однажды решившись, она уж и помыслить не могла, что кто-то станет у нее на пути.

Сначала она лежала на кровати, неестественно вытянувшись, напряженная и робеющая. Но он, опытной рукою продолжая ее ласкать, с нежностью и трепетом прикасаясь к ней, заставил Мэри ощутить уверенность и успокоиться. Он ласкал ее грудь, пока соски не затвердели, и его пальцы, скользя по обнаженному телу, заставили ее испытывать доселе ей неведомое страстное и неистовое желание.

Ее волосы раскинулись по всей постели, точно шелковое покрывало, оттенявшее белизну ее тела в темноте ночи. А затем она повернулась к нему и сама обняла его. Их объятия были столь тесными, что они словно бы слились в единое целое. С первым же толчком он проник в нее до самого конца, и у нее перехватило дыхание. Ощущение связи, соединяющей их, поглотило ее сознание без остатка. Закрытые глаза придавали ей жертвенный вид, но вот она широко распахнула их, и в них светилось неподдельное счастье. Она улыбалась — и это был ее первый, робкий ответ на ту любовь, которую он ей дарил. Мэри притянула его к себе, сначала несмело, неуверенно, но затем все сильней и сильней отдаваясь овладевавшему ею желанию. Она так же исступленно желала его, как он — ее.

Тем не менее он стремился сохранить хотя бы частичку рассудка, полагая, что поначалу необходимо сдерживать свою страсть. Он усилием воли заставил себя слегка отстраниться от нее, но ее улыбка, движения ее рук, ее обнаженное тело — все в ней молило о любви. Мэри продолжала улыбаться ему, заставляя его действовать решительней.

Он двигался медленно и размеренно, но в какой-то момент прочел на лице ее некий смутный намек на бушевавшие в ней эмоции. И словно отдавшись порыву, он стал двигаться все быстрее, пока его крик и ее сладостный стон не слились в едином аккорде.

Утомленные, они отдыхали, прижавшись друг к другу, ее длинные волосы разметались по груди, на которой покоилась его голова, и Хоупу хотелось, чтобы это наслаждение длилось вечно. А Мэри вдруг подумала, что теперь, только теперь, после страстной ночи любви, она стала равной ему.

В течение ночи они пробуждались несколько раз и вновь сплетались в страстных объятиях. И с каждым разом Мэри утрачивала девичью робость и стыдливость, приобретая взамен присущие зрелой женщине смелость и решительность. Капли дождя, точно камешки, барабанили по стеклу, и темнота, поселившаяся в комнате, вселяла в молодую женщину уверенность в собственных силах и привлекательности. Она словно бы высвобождала из потаенных глубин души те чувства и страсти, которые всегда присутствовали в ней, но, скрытые покровами приличия, не смели проявить себя. Теперь она раскрылась, из незрелого бутона превратившись в трепетный, прекрасный цветок. Ей хотелось касаться его, ласкать его тело, обнимать его. И под утро, усталая и потная после целой ночи любви, Мэри лежала рядом со своим будущим мужем и думала о том, что, наверное, ничего лучше в ее жизни никогда не будет. И когда он с восходом солнца открыл глаза, они вновь слились в едином порыве, он вошел в нее легко и быстро, и на сей раз, словно перестав ощущать собственное тело, отдавался наслаждению целиком. И Мэри тоже отдалась блаженству без стеснения, забыв обо всем, для нее вдруг открылся новый неведомый мир, и она с готовностью погрузилась в него…