Защиту, естественно, следовало начать с Пушкина – он был для Владислава Ходасевича воплощением духовной субстанции трех важнейших в его жизни понятий: поэзии, свободы, России. Всем трем грозила гибель как во внешнем мире, в масштабе государства, так и во внутреннем, в масштабе личности. Поэт бессилен остановить разрушение внешнего мира, но он может дать бой силам разрушения на плацдарме своей души. Тут Пушкин – его союзник, его надежда на победу. Под сень пушкинской поэзии он скрывается в страшные минуты: как в растерянности и опасности ребенок тянется к матери, а верующий обращается к Богу, так Ходасевич раскрывает том Пушкина. В стихотворении “2-го ноября”– насквозь, от названия до последней строки, “пушкинском”[266], о том, как Москва очнулась после грубого и щедрого кровопускания, октябрьского переворота, – поэт, пройдя “страдающей, растерзанной” Москвою, ощущает, что и свобода, и Россия стоят на пути к уничтожению. Остается поэзия, но и та – под угрозой: он убеждается, что Пушкин оставил его:

Стихи закончены спустя почти семь месяцев после описанного в них дня и незадолго до того, как начались лекции в Пролеткульте. Не было ли на сей раз занятие “не тем” попыткой вернуть себе Пушкина? Актом самосохранения? И не явилось ли истинной причиной, которая помимо житейских надобностей привела Владислава Ходасевича под крышу Московского Пролеткульта? С присущим ему вниманием к личности поэта – к своей собственной в том числе – он делает шаг к спасению своего духовного мира от безумия и хаоса, царящих вовне. Разбирать пушкинские произведения он начинает не с наиболее доступных, знакомых рабочей аудитории по хрестоматиям или романсам, не с “Я помню чудное мгновенье…” или “Зимнего вечера”, не с “Евгения Онегина” или сказок, а с труднейшей, загадочной и, казалось бы, бесконечно далекой от пролетарских поэтов трагедии “Моцарт и Сальери”. Снова “Моцарт и Сальери”, еще одна попытка утолить духовную жажду – ту, что томила пушкинского пророка. Отсылка к “Пророку” наводит на мысль, что Ходасевич отождествляет себя с его образом: он так же призван глаголом жечь сердца людей – нести им пушкинское слово. О том же – свидетельство Нины Берберовой, которая пишет, что в те смутные годы Владислав Ходасевич о душевном комфорте заботился больше, чем о телесном, и благополучие внутреннего мира ставил выше обстоятельств реальной жизни: “У него, как у всех нас, была еще родина, был город, была профессия, было имя. Безнадежность только изредка, только тенью набегала на душу, мелодия еще звучала внутри . Казалось возможным организовать – не Россию, не революцию, не мир, но прежде всего – самого себя. Осознана была важность порядка внутри себя и важность смысла за фактом – не в плане утешительном, не в плане оборонительном, но в плане познавательном и экзистенциальном”[268].

Миссия не была успешной. Если летом 1918 года Ходасевич надеялся Пушкиным утолить духовную жажду, то в феврале 1921-го претендовал на меньшее: не напиться, а всего лишь – аукаться. “Колеблемый треножник”, знаменитая его речь о Пушкине, в нашем архиве закачивается словами, вписанными в машинописный текст рукой Ходасевича и не включенными в первые печатные издания: “…это мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке”[269]. Живительная влага, поднесенная к устам, превратилась в звук, от уст отлетающий, – Пушкин стал паролем посвященных. Между этими двумя точками пролегли три года революции и попытка пережить революцию – Пушкиным.

Каковы бы ни были причины, приведшие Ходасевича в Пролеткульт, единожды взявшись за дело, он отдался ему с той честностью, добросовестностью и некоторой долей педантизма, которые вообще были свойственны его интеллектуальным занятиям. С присущими ему вниманием к деталям и любовью к слову.

Ироничный и насмешливый, склонный саркастически отзываться о людях, о студентах литературной студии Московского пролеткульта поэт говорит с неподдельным уважением: “…я могу засвидетельствовать ряд прекраснейших качеств рабочей аудитории; ее подлинное стремление к знанию и интеллектуальная честность являются основными. Она очень мало склонна к безразборному накоплению сведений. Напротив, во всем хочет добраться до “сути”, к каждому слову, своему и чужому, относится с большой вдумчивостью. Свои сомнения и несогласия, порой наивные, все же выражает напрямик и умеет требовать объяснений точных, исчерпывающих. Общими местами от нее не отделаешься”[270].

В этих словах – ключ к пониманию того, как Ходасевич строил свою работу в Пролеткульте. Интеллектуальная честность, вдумчивое отношение к слову, презрение к “общим местам” были присущи прежде всего учителю, а ученики, возможно, у него и позаимствовали (или ему казалось, что позаимствовали) эти прекрасные качества.

Интеллектуальная честность вынуждает Ходасевича сразу же объявить людям, которые пришли в литературную студию в надежде “выучиться на поэта”, что желание их неосуществимо. “Нельзя научить быть поэтом. Поэзия – непроизвольна. Чудо, рождающееся из духовной мощи личности. Тайна, таинство. Репетиция чуда? Инсценировка таинства? Кощунство”[271]. Попытки учить поэзии он называет обманом, шарлатанством и предлагает взамен то единственное, что в силах предложить: научить читать стихи.