Упомянем и о том, что столь тяжелые последствия злоупотребления алкоголем были для Венедикта не в новинку. По воспоминаниям Николая Болдырева, еще в 1970-х годах Ерофеев впервые попал в психиатрическую клиническую больницу № 1 им. П. П. Кащенко[754]. Врач Михаил Мозиас вспоминал об одном из визитов Ерофеева в клинику так: «При поступлении он был в состоянии тяжелой алкогольной интоксикации. Постепенно поправился. В отделении вел себя очень скромно, никто из окружающих — ни больные, ни сотрудники — не знали, что он писатель»[755].

9 марта 1980 года Ерофеев читал «Москву — Петушки» на квартирном вечере у Александра Кривомазова, который записал ерофеевское чтение на магнитофон. Именно эта запись теперь воспроизводится в фильмах и радиопередачах о Ерофееве. Выложена она и в интернете. Кривомазов следующим образом вспоминает о том, как проходил вечер: «Ерофеев перед чтением поставил условие: у каждого слушателя должно быть 2 бутылки вина, а перед ним должны были стоять пять. Ну, и стаканчики, понятное дело. Я, организатор, справился с этой формулой. Однокомнатная квартира вместила всех желающих. В ходе чтения автор быстро одолел свои пять бутылок, и — о чудо! — к нему потекли из рук в руки бутылки с вином от слушателей… В конце того вечера была сделана последняя фотография: между слушательницей и слушателем с белыми лицами стоит с синим лицом наш замечательный автор». «Выглядел Ерофеев грустно, — рассказывает об этом же чтении Лидия Иоффе. — У него тряслись руки. Он потребовал, чтобы после каждой главы все выпивали по рюмке. Но народ был нестойкий, выпили всего рюмки три за все чтение. А он — да, выпивал, но не точно, что после каждой главы. Вмещались там интересно. Была большая двуспальная тахта и еще сбитые из досок скамейки, помещалось несколько десятков на тахте и скамейках».

В конце марта в квартире Александра Кривомазова прошел еще один вечер Ерофеева, который был разделен между ним и поэтессой Галиной Погожевой. Тогда, вероятно, и состоялось чтение эссе о Розанове, описанное Александром Барулиным (мы приводим это описание в одной из предыдущих глав). Про чтение Ерофеевым своего эссе и про то, что последовало дальше, рассказывает и Погожева: «И вот этот незнакомый, но будто сто лет знакомый человек с простой фамилией, которую я тогда сразу забыла, стал читать о каком-то неведомом мне Розанове, фамилию которого я как раз сразу запомнила. И это было ошеломляюще, дурманяще, как будто в воздухе разлились винные пары, хотя никто не пил. Или нет, вообще что-то необъяснимое, не вещество, но поле. Потом нас развозили по домам, но сначала выдали гонорар. Мне банку клубничного варенья, а Ерофееву две бутылки вина. По дороге он меня проэкзаменовал, выявил пробелы и велел завтра приезжать к нему за книгами в три часа. Адрес дал.

На следующий день я, в юбке до полу, как гимназистка, ровно в три позвонила в дверь в новенькой башне — дом хороший был и место хорошее, но где, не помню. Мне открыла полноватая белобрысая женщина, глядела она подозрительно. Я вежливо поздоровалась и объявила, что я к Венедикту Васильевичу. „А Венедикт Васильевич спит“. Как это спит, ведь он меня в гости пригласил! Аж задохнулась от изумления. „А вы кто такая вообще?“ — „Я поэтесса, мы вместе выступали вчера, потом в такси ехали, ему еще две бутылки дали, а мне варенья, он меня за книгами позвал! Передайте ему, как проснется, чтоб в следующий раз гостей не звал, когда спит. Ну, я пошла“. — „Нет, никуда вы не пошли, будете чай со мной пить, а то он ругать меня будет, что я вас выпустила“. — „Нет уж, не буду я с вами чай пить, я ухожу домой!“

На шум вышел Ерофеев, он был в том самом костюме и рубашке, в которых вчера читал про Розанова, только еще более мятых, и если галстук вчера и был, то теперь его не было. Видно было, что обе бутылки он вчера немедленно выпил по приезде, наверно, из горла. Так что чай пили на кухне, втроем. С женой, оказавшейся тоже Галей. Говорили за чаем долго и очень хорошо, только для меня тогда все же сложно. И еще Ерофеев вставлял иногда слова, которые я иногда слышала в деревне. Ужасные, неприличные слова. И я ему строго так сказала: „Зачем вы говорите плохие слова?“ Он посмотрел удивленно своими голубыми глазками отщепенца: „Да как же их не говорить-то?“ Но перестал! Так что Галя даже с подозрением сказала: „Он в вас влюбился, что ли, в первый раз слышу, чтоб он матом не ругался. Да я вас кислотой оболью!“ Поэтому я довольно скоро засобиралась, кто ее знает, еще и вправду обольет кислотой. Влюбился, скажет тоже. Оценил — да. Сказал, между прочим, что ему нравятся мои стихи и еще — Ольги Седаковой. Ерофеев был по-русски опрометчиво щедр: узнав, что я знаю польский, подарил „Москву — Петушки“ на польском. Как последнюю рубашку отдал. А другую книжку дал почитать, Зиновьева. Я обещала скоро отдать, но так никогда и не попала больше в этот дом».

17 июля 1980 года умер Борис Николаевич Делоне. «Упал в квартире, сломал шейку бедра и буквально за три месяца из крепкого старика превратился в совершенно немощного», — вспоминает Сергей Толстов[756]. Незадолго до его смерти в семье обсуждался вопрос: выкупать ли Борису Николаевичу в личную собственность дачу, которую государство три десятилетия сдавало Делоне в аренду? «Дед спрашивал нас, покупать или нет, — вспоминает Сергей Шаров-Делоне. — И все решили, что нет: потому что понимали, что без Деда она нам не нужна. Так что это был наш выбор. И нас никто не просил особо освободить дачу — она была снята на весь год. Просто в сентябре мы уехали: потому что позже было уже труднее». «Я помню, как мы собирали там вещи, — рассказывает Сергей Толстов. — Ерофеев переживал больше всех. Пил все время водку. Мы грузим, а он требует, чтобы я в магазин съездил за бутылкой для него. И я вместо того, чтобы грузить, на велике в Абрамцево гонял за бутылкой. И он тут же эту бутылку выпивал. Я-то не пил, мне неудобно, меня помогать позвали, что же напиваться в такой день. А он тут раскис совершенно. Не помогал, не грузил, только сам напился. Он очень не хотел съезжать. Наверное, даже боялся. Понимал (и Галя тоже), что у него с Делоне связан совершенно другой образ жизни, трезвый»[757].

Покидать Абрамцево Ерофеевым очень не хотелось, и на какое-то время они нашли приют на даче Александра Епифанова, внука известного художника и великого реставратора, академика АН СССР Игоря Грабаря. Елена Энгельгардт, сдружившаяся с Галиной и Венедиктом как раз в эту пору, набросала такой словесный портрет Ерофеева: «Зимой он всегда был в ватнике. Кроличью шапку не снимал, по-моему, даже дома. Никаких дубленок он не носил. Галка ругалась, потому что если его нарядить, он был просто „супер“. Я как-то видела Веню, когда она его нарядила. Они ехали на один день в Москву. Голубая рубашка, пиджак, пальто. Действительно супер! Но он всего этого терпеть не мог[758]. Зимой он любил ходить в ватнике. Весной и осенью носил коротенькое пальтецо, типа бушлата. У него была просто ангельская внешность. Он был очень деликатным человеком и очень умным, но в душе он был ребенок, просто дитё»[759]. «Когда ему прислали джинсы, он надел и сказал: „Мерзопакость какая!“ — и больше никогда не надевал, — вспоминает Валерия Черных. — А рубашечки голубые он носил». О том, что к этому времени Ерофеев вполне мог позволить себе хорошо одеваться, а попутно о щедрости Венедикта свидетельствует Борис Шевелев: «В 1980 году мой сын Сережа закончил школу, и выяснилось, что идти на выпускной вечер ему не в чем. Позвонили Ерофеевым — Сережа с Венедиктом Васильевичем был одной стати. Вот так и так, говорим, нет ли чего? А Венедикт Васильевич тогда не только деньги из Парижа получил, но и костюм ему, как оказалось, шикарный привезли. Вот он тут же и говорит: „Срочно присылайте ко мне Сережу, я его, как елку, наряжать буду“. Я говорю: „А вдруг он там, на празднике, такой прекрасный костюм чем-нибудь обольет?“ — „Так он же костюм обольет, а не меня“. Широкий был человек. Потом он еще подарил Сереже свое демисезонное пальто»[760].