Протрезветь уже было невозможно. Они ели снова, дружно, сгорбившись над столом, как медведи, враскоряку, красную соленую жирную рыбу. Сапфир Лех положил на засыпанный костями и окурками стол, прямо среди кусков красной рыбы лежал он. Трое мужиков любовались на него пьяно, как на красивую и недоступную женщину.

Да ведь и наша кровь уже пролилась из-за него… из-за проклятущего!.. Исупов ударил ладонью по столу, опрокинув недопитый стакан, и лицо его несчастно, слезно исказилось. Ты ведь не знаешь… ну, доплыли мы до Чукотки, все Охотское море пропахали, на Запад открывался Северный Морской Путь, удрали от вражеской подлодки — нас пытались торпедировать!.. промазали… мы с белыми медведями сражались, на льдинах там медведи живут… жуткие звери… у нас запас мяса заканчивался на сторожевике… а тут под рукой совсем — слева по курсу — остров Колгуев… мы — туда!.. пристаем к пристани… пристаем к местным девушкам… у них глаза узкие, как щелки… уже, чем у китаянок… а мы баб не видали сто лет… а, Кармела!.. эка вспомнил… у меня с ней было-то… раз, два и обчелся… а у Серебрякова и того меньше… зря ты ее ножом в живот саданул… славная бабенка была, эх… а эти девушки горят в снегах, как свечечки… ну, я и расслабился… с одной у меня было… ух, огонь!.. а нога-то у меня в повязке… там камень, в ране… я заснул… она мне, спящему, ногу-то развязала — видишь ли, приложить к ране какой-то листик захотела для заживленья… и вытащила, курица любопытная, камень… что началось!.. Просыпаюсь, цоп за ногу — ничего нет, а они уже сгоношились, утащили его в священную ярангу, танцуют около него, поют, кричат, завидя меня: не отдадим ни за что!.. это Око Мира, и все тут!.. Я за ним ночью, по снегам, в ярангу пополз… так меня две ихние старухи кривыми ножами ударили — здесь и здесь… да слепые, видно, бабки оказались, не попали куда надо, промахнулись… а я дополз… а я украл его, украл… ведь генерал сказал… ведь тот парень, с золотыми волосьями, как у девушки, и вправду ревел белугой… уж больно красивый камень, черт!.. гляди, как играет изнутри… ах, собака, Царский воистину…

Серебряков упал на стол головой. Опять вскинулся. Волосы на его голове торчали, как седые иглы у ежа. Где ты видел его первый раз?! На пупке у Великой Княжны, капитан. На животе у той девчонки, что ты… из этапа выдернул к себе в постель?!.. Не смей, Серебряков. Мне и сметь нечего. Ты идиот. Упустить такую девочку. Когда мы на сторожевик припустили… да по снежку, по снежку!.. слышим, пули над нами свистят… Это они, бабы, местных мужиков, охотников, науськали… у них там, на Колгуеве, оказывается, в сараях запрятаны отличные малокалиберки были… да они из обрезов по нам шпарили не хуже… вот меня и царапнуло… да это все смех по сравненью с боем Войны!.. с нашим родным боем, с атакой…

Телефон взорвался диким звоном. Исупов и Серебряков спали, упав головами на стол, оглушительно, клокочуще храпели. Лех мертвой рукой, не сводя глаз с камня, лежащего уже на дне опорожненного стакана, взял рубку.

— Да, Воспителла. Ты проснулась?.. Да, я пьян. У меня гости. Мои друзья с Севера… с Войны. Привезли рыбу, подарки… шкурки всякие. Я тебе подарю одну шкуру. Это белый песец. Драгоценный. Ты изобретешь к нему новую свою помаду. Да, я сильно пьян. Да, они скоро уедут обратно. На смерть. Приезжай. Я тебе должен сказать… и ты должна мне ответить. Да или нет. Нет. Это не шутка. Да! Я люблю тебя.

Станция метро, круглая и желтая, как гигантский мельничный жернов, светилась в ночи медовым, мандаринным светом, бросала масленые фонтаны фонарного огня в усталые ночные лица людей, спешащих скрыться под землей, кинуться в грохочущие железные повозки, спрятаться, сгорбиться, закрыть глаза, ехать в ночь — по кругу, по кругу. Воспителла, в высоких сапогах и в короткой кожаной курточке, совсем юная, тонкая, стояла и курила, поджидая Леха, мерзла, переминалась с ноги на ногу. Отводила ото рта далеко, на отмах широкого птичьего крыла, руку с горящей во тьме красной вишенкой сигареты. От нечего делать рассматривала на лотках у припозднившихся торговцев жвачку, шоколадки, бульварные книжки, дешевые сладости. Когда Лех выбежал из черной пасти подземья, она отшвырнула сигарету прочь, как гадюку. Они поцеловались, и он вынул из-за пазухи песца и набросил ей на плечи.

— Как тебе идет, дорогая. Ты неотразима.

— Не сомневаюсь.

— Куда идем?..

— В ночное кафэ. Я знаю одно такое. Около Кремля, за рекой, сразу за мостом.

Они, сбрасывая с себя зимние тряпки, вошли в пещерный, пахнущий тмином, вином и розовым вареньем зал, свет то гас, то вспыхивал, по стенам горели свечи в тяжелых медных канделябрах. Сквозь тишину сочилась подземная, страшная музыка, прикидывающаяся красивой. Девочка сидела на коленях у толстощекого, с брильянтовой булавкой в галстуке, богача, хохотала, как от щекотки, щипала его за ухо. Пары танцевали близ стойки; женщины тесно прижимались к мужчинам — не оторвать, — словно на прощанье, словно их разлучали, и через минуту уходил эшелон на Войну.

Какие высокие здесь кресла, на журавлиных ножках. Сидишь, как петух на насесте. Смешно. Вот-вот упадешь. Зато весело. Два коктейля, пожалуйста!.. Да, с ликером. Да, водки добавить. Лех, не надо водки. Ты уже сегодня пил водку, кажется.

— Тебе еще ничего не кажется?

— Ты сегодня еще и груб со мной.

— Какой уж есть.

— Почему ты держишь передо мной на столе кулак?.. Ты хочешь ударить меня?..

Он смолчал. Раскрыл ладонь. Она закрыла глаза рукой.

Так они долго сидели, ничего не говоря. Молчали. Глядели на сапфир.

Наконец она прошептала:

— Ты мне больше ничего не скажешь?..

Слезы медленно текли, стекали по ее побледневшему, прелестному лицу. Молодая Воспителла. Юная девочка. Создательница бабских бирюлек. Жительница Армагеддона. Еще живая. Еще теплая, не мертвая. Куда ты ее толкаешь, Лех. Куда. Своими руками. Вот этими руками.

— Ты веришь, что Царская Дочь жива?..

— Я много чему верю.

— Она сейчас в Лондоне. Или уже в Париже. Не знаю. Это камень из русской короны. Это Глаз Будды.

— Ты сумасшедший. Ты все это выдумал. Но я верю тебе. Только тебе.

— У тебя будет много денег.

— Ты дурак. Мне и так хватает. Я зарабатываю. Я знаменита.

— Его надо переправить туда. Ей. В Лондон. Или в Париж. У тебя же родня в Париже. Ты говорила. Я помню.

— Хорошо. Тогда все получишь ты.

— Я тоже дурак. Мне тоже ничего не надо. Я нюхал смерть. Я мертвый. Мне нужна ты.

— Зачем?..

— Чтобы жить.

Они говорили невнятно и смутно. Туман их слов обволакивал их. Они тонули в нем и выплывали из него. Они хотели плакать и смеяться. Они не могли дышать. Они тонко улыбались, чтоб никто в зале, ни официант, ни танцующие, ни жующие за столами, не заметили их сильного волненья. Ее колени упирались в его колени.

— Какие у тебя жесткие ноги. Как железные.

— Если б на Войне мне отрезали ногу, у меня была бы деревянная нога.