– Что ты прочел в записке?

– «Спасибо, что подвез».

– Разрази меня гром!

После небольшой, но эмоционально-насыщенной паузы раздался негромкий стук в дверцу исповедальни, где Монетт вглядывался в надпись «ПОТОМУ ЧТО ВСЕ СОГРЕШИЛИ И ЛИШЕНЫ СЛАВЫ БОЖИЕЙ». Монетт забрал медаль.

– Сын мой, ты сообщил об этом полиции?

– Разумеется, все от начала до конца. Они даже знакомы с моим попутчиком. Его зовут Стэнли Дусетт. Он уже давно колесит по Новой Англии со своим плакатом. Если вдуматься, он чем-то похож на меня.

– В его криминальном досье есть преступления, связанные с насилием?

– Да, несколько, – ответил Монетт. – Однажды он сильно избил мужчину в баре, а еще периодически попадал в закрытые психиатрические учреждения, включая клинику «Серенити-Хилл» в Огасте. Думаю, мне рассказали далеко не все.

– Сын мой, а ты хотел бы знать все?

– Вряд ли, – поразмыслив, ответил Монетт.

– Стэнли Дусетта пока не поймали?

– В полиции не сомневаются: это дело времени. Мол, умом Стэнли не блещет. Однако меня одурачить ему ума хватило.

– Сын мой, он действительно тебя одурачил, или ты понимал, что тебе внемлют? На мой взгляд, именно этот вопрос является ключевым.

Монетт долго молчал. Вряд ли прежде он столь пристально вглядывался в свою душу, зато сейчас направлял яркий прожектор совести во все ее закоулки. Нравилась далеко не каждая находка, но он старался не пропустить ни одной, по крайней мере сознательно.

– Нет, не понимал, – наконец проговорил он.

– Ты рад, что твоя жена и ее любовник мертвы?

Про себя Монетт тотчас же ответил «да», а вслух сказал:

– Я чувствую облегчение. Извините за неприятную правду, отче, но Барбара заварила такую кашу, а теперь ситуация исправляется: видимо, удастся избежать громкого процесса и спокойно осуществить реституцию из страховой выплаты. Я и впрямь чувствую облегчение. Это грех?

– Да, сын мой. Возможно, ты разочарован, но это так.

– Вы отпустите мне грехи?

– Десять раз прочтешь «Отче наш» и десять – «Аве Мария», – скороговоркой ответил священник. – «Отче наш» за недостаток милосердия – грех серьезный, но не смертный.

– А «Аве Мария»?

– За сквернословие в исповедальне. Грех прелюбодеяния тоже следует искупить – я говорю о совершенном тобой, а не твоей супругой… только сейчас…

– Ясно, сейчас вам пора на ленч.

– Если честно, у меня пропал аппетит, хотя с друзьями встретиться все равно нужно. Просто я слишком… слишком ошеломлен, чтобы сию секунду налагать епитимью за твои… гм, дорожные слабости.

– Тоже ясно.

– Вот и славно, а теперь ответь мне, сын мой!

– Да, отче.

– Не хочу переливать из пустого в порожнее, но ты уверен, что никоим образом не поощрил того человека и не навел его на мысль? Ведь в противном случае грех будет считаться смертным, а не простительным, и мне придется проконсультироваться у своего духовного наставника, дабы надлежащим образом…

– Уверен, отче. А вы не считаете… не считаете, что того бродягу послал Господь?

В глубине души священник тотчас ответил «да», вслух же сказал:

– Это хула, сын мой! Прочтешь «Отче наш» еще десять раз! Не знаю, как долго ты не посещал храм Божий, но за своей речью следить обязан. Ну, расскажешь что-нибудь еще с риском заслужить дополнительные «Аве Мария», или на этом закончим?

– Закончим, отче.

– Тогда мне полагается сказать «Отпускаю тебе грехи твои». Иди с миром и больше не греши. Позаботься о дочери! Мать бывает лишь одна, какие бы поступки она ни совершала.

– Да, отче.

Расплывчатая фигура за сеткой шевельнулась.

– Могу я задать еще один вопрос?

Скрепя сердце Монетт снова опустился на скамью. Ему бы уйти…

– Да, отче.

– Ты упомянул, что полиция рассчитывает поймать Стэнли Дусетта.

– Они заверили, что это только дело времени.

– Тогда вопрос такой: ты хочешь, чтобы полиция его поймала?

Из желания поскорее уйти и исполнить епитимью в самой уединенной исповедальне на свете – своей машине, Монетт ответил:

– Конечно, нет!

По пути домой он добавил к епитимье две дополнительных молитвы «Аве Мария» и две «Отче наш».

Ayana

© Перевод. Н. Парфенова, 2010

Даже не думал, что когда-нибудь об этом расскажу. Раньше жена не велела – говорила, никто не поверит, будут пальцем показывать. Больше всего она, конечно, боялась за себя, хотя и не подавала виду. «А как же Ральф и Труди? – спросил я. – Мы ведь все там были». «Труди прикажет Ральфу держать рот на замке, – ответила Рут. – Да и братца твоего уговаривать долго не надо».

Может, так и было. Ральф тогда заведовал сорок третьим отделом среднего образования в штате Нью-Гемпшир, а любому мелкому бюрократу меньше всего хочется засветиться в последней рубрике новостей наряду с летающими тарелками и койотами, которые считают до десяти. Кроме того, в хорошем рассказе о чуде надо ссылаться на чудотворца, а Аяны к тому времени уже не было.

Все изменилось со смертью Рут – у нее случился инфаркт в самолете до Колорадо, куда она летела помогать по хозяйству после рождения внука. В аэропорту сказали, смерть наступила мгновенно (впрочем, сейчас им не то что человека – багаж страшно доверить). Ральфа хватил удар на чемпионате по гольфу для пенсионеров, а Труди выжила из ума.

Отца нет уже давно; будь он со мной, ему перевалило бы за сто. Один я остался, и поэтому расскажу все как есть. Права была Рут: история невероятная и, как всякое свидетельство о чуде, никому ничего не доказывающая – разве что счастливым безумцам, готовым встречать чудеса на каждом шагу. Зато интересная. И все это случилось на самом деле. Мы сами видели.

Отец умирал от рака поджелудочной железы. Пожалуй, можно многое сказать о людях, судя по тому, как они описывают подобную ситуацию (и то, что я назвал рак «ситуацией», уже говорит кое-что о рассказчике, который всю жизнь преподавал литературу школьникам, чьи самые серьезные недуги сводились к прыщам и растяжениям связок).

Ральф сказал так: «Ему недолго осталось».

Моя невестка Труди выразилась иначе: «Еще чуть-чуть, и он сгниет заживо». Мне сначала показалось, она скажет «сгинет». Я даже удивился – какое красивое сравнение. Конечно, от нее нельзя было такого ожидать, но мне хотелось совершенства.

Рут сказала: «Его дни сочтены».

Я не ответил: «Да будет так», но про себя подумал. Потому что отец страдал. На дворе стоял тысяча девятьсот восемьдесят третий, а двадцать пять лет назад мучения раковых больных воспринимались как должное. Помню, лет десять назад я где-то прочел, что большинство их уходит из жизни молча лишь потому, что не могут кричать из-за слабости. На меня тут же нахлынули воспоминания о палате отца, и до того живые, что я бросился к унитазу с позывами тошноты.