Из письма к Эмме Герштейн от 8 марта 1955: «1 посылка в месяц не покрывает всего долга матери перед гибнущим сыном, и это не значит, что мне нужно 2 посылки. Пора понять, что я не в санатории. У меня возникает иногда подозрение, что мама любит меня по инерции, что она отвыкла (по женски) от меня».

Из письма к Эмме Герштейн от 25 марта 1955: «Мама как натура поэтическая страшно ленива и эгоистична. Но совесть она хочет держать в покое, отсюда посылки, как объедки со стола для любимого мопса, и пустые письма без ответов на заданные вопросы».

Кстати о посылках. Двадцать лет спустя после смерти Ахматовой, тридцать лет спустя после освобождения Гумилев все еще попрекал мать: «Мама присылала мне посылки – каждый месяц одну посылку рублей на 200 тогдашними деньгами, т. е. на наши деньги (деньги после реформы 1961 года. – С.Б.) на 20 рублей». Трудно сказать, справедлив ли этот упрек. В посылках Ахматовой были финики, икра, ананасы. Гумилев в письмах даже просил ее присылать еду попроще – полагал, что она живет в той же бедности, что и в конце сороковых. Кроме того, мать высылала сыну от 100 до 200 рублей в месяц. Следовательно, в год помощь сыну в лагере стоила Ахматовой от 3600 до 4800 рублей. Это не так уж и мало (в середине пятидесятых средняя зарплата в СССР составляла что-то около 600 рублей).

Но Гумилев считал, что мать заботилась о нем недостаточно.

Из письма Льва Гумилева Оресту Высотскому от 13 ноября 1957 года: «Все эти 7 лет я жил впроголодь; настолько впроголодь, что у меня сейчас язва 12-перстной кишки, а это очень болезненно. О маминых 100 000 я не знал и их не видел. Лишняя пачка махорки, фунт сахару и т. п. были бы спасением. Письма и посылки ко мне были не ограничены».

Посылки на почту помогал отвозить сын Нины Ольшевской Алексей Баталов, будущий Герой Социалистического Труда и народный артист, а тогда демобилизовавшийся, только что купивший «Москвич-401» на деньги, подаренные Анной Андреевной.

Автомобиль был вовсе не «старенький», как утверждал позднее артист, а как раз новейший, хотя и недорогой. «Москвич 401» – усовершенствованная версия трофейного Opel Kadett K38 – выпускался с 1954 по 1956-й. Подарок был сделан или в 1954-м, или в первой половине 1955-го (в августе 1955-го Баталов уже водил машину). Не мог новейший советский седан быть «стареньким». Наконец, Баталов потратил подаренные Ахматовой 9000 рублей, а это как раз цена нового автомобиля.

Подарок Баталову – дорогой, но вполне объяснимый, ведь Ахматова с тридцатых годов неделями и даже месяцами жила в квартире Ардовых. Получив в които веки большой гонорар, она тут же сделала друзьям подарки, Эмме, например, подарила пишущую машинку. Ардовых, разумеется, надо было отблагодарить чем-то особенным. Любопытно, что Гумилев, часто ругавший мать и находивший для попреков самые разнообразные поводы, кажется, ни разу не вспомнил об этом необычном для тех лет подарке. Сам Лев Николаевич так и останется на всю жизнь «безлошадным», но ни автомобилями, ни новыми и дорогими костюмами и другими предметами скромной советской роскоши Гумилев никогда не интересовался. Он просил, требовал от Ахматовой вовсе не денег.

Из письма Льва Гумилева Анне Ахматовой от 9 июня 1955 года: «Думаешь ли ты о том, какую сумятицу ты вносишь мне в душу, и без того измятую и еле живую. Что это за игра в прятки? Ведь лучше написать прямо: "не хлопочу за тебя и не буду, сиди пока не сдохнешь" или "хлопочу, но не выходит" или "хлопочу и надеюсь на успех, делаю тото" или то что есть. А ты о чем угодно, кроме единственно интересного для всякого заключенного – перспективы на волю. Неужели ты нарочно?»

Гумилев делился своими обидами не только с Эммой, но и с лагерными друзьями. Михаил Федорович Хван, вернувшийся из лагеря на год раньше Гумилева, в сентябре 1955 года попросит Василия Васильевича Струве помочь Гумилеву. В его письме к академику есть и такие слова: «Все его несчастье в том, что он – сын двух известных поэтовнеудачников, и обычно его вспоминают в связи с именами родителей, между тем как он – ученый и по своему блестящему таланту не нуждается в упоминании родителей». Ни Ахматова, ни Герштейн не сомневались, что «Хван писал с Левиного голоса». Гумилев впервые в жизни признается, что жалеет о своем родстве с Ахматовой.

Из письма к Эмме Герштейн от 25 марта 1955: «Пускай она поплачет, ей ничего не значит. У мамы старческий маразм и распадение личности; но мне от этого не только не легче, но наипаче тяжелее. Вы пишите, что не мама виновница моей судьбы. А кто же? Будь я не ее сыном, а сыном простой бабы, я был бы… процветающим советским профессором, беспартийным специалистом, каких множество».

Это, конечно, не совсем так, дети «простых баб» как раз и составляли большую часть населения ГУЛАГа, но положение Гумилева не располагало к рассудительности. Его всё больше мучили боли – развивалась язва. 28 февраля 1955-го Гумилев сделал приписку к своему научному завещанию, составленному еще в 1954-м, — две страницы указаний для редактора, который после его смерти готовил бы «Древнюю историю Срединной Азии» к печати.

Из письма к Эмме Герштейн от 25 марта 1955: «…для нее моя гибель будет поводом для надгробного стихотворения о том, как она, бедная, — сыночка потеряла. Не кормить меня она должна, а обязана передо мной и Родиной добиться моей реабилитации – иначе она потакает вредительству, жертвой которого я оказался».

Со временем пытка ожиданием становилась все более мучительной. Хрущев еще не прочитал своего секретного доклада, но «культ личности» уже осуждали на пленумах ЦК. Еще Берия весной 1953-го начал освобождать политических заключенных. Процесс набирал обороты не быстро, но в 1955-м на волю выходило все больше и больше узников. В Камышлаге пробудились «чемоданные» настроения. Тех, кого еще не выпустили, ждали пересмотра своего дела со дня на день. Гумилев тоже готов был «сидеть на чемоданах» (у него уже были два фанерных чемодана, набитых книгами), но шло время, друзья выходили на волю, а он все продолжал сидеть: «Все мои знакомцы, с коими я поглощал мамины посылки, уже пишут мне из дому. Я тоже хочу домой!»

Это цитата из письма, отправленного Эмме Герштейн 1 марта 1956 года, когда до освобождения оставалось всего два с половиной месяца, но пытка ожиданием совершенно расстроила его нервы. Ожидание переходило в раздражение, направленное почти всегда против матери.

Это продолжалось весь последний лагерный год Гумилева. Интересно, что в письмах к Эмме Герштейн или Наталье Варбанец упреков к Ахматовой намного больше, чем в собственно переписке с матерью. Более того, иногда Гумилев пытался примириться с Ахматовой, обижавшейся на его непочтительные, «неконфуцианские» письма.

Гумилев все больше сомневался в способности и желании матери его спасти, хотя Анна Андреевна начала хлопотать о сыне еще весной 1950-го. 24 апреля она написала Сталину третье письмо, которое поступило, как и положено, в Особый сектор ЦК ВКП(б). Сталин письма, очевидно, не читал.

27 января и 5 февраля Ахматова вместе с Лидией Чуковской будет составлять письмо к Ворошилову. В то же самое время письмо Ворошилову написал знаменитый и влиятельный архитектор Л.В.Руднев, автор проекта здания МГУ на Воробьевых (тогда Ленинских) горах. Руднев же позаботился, чтобы письмо Ахматовой попало Ворошилову в руки. В феврале 1954-го, как в памятном октябре 1935-го, Ахматова пришла к будке комендатуры у Троицких ворот Кремля и передала конверт с двумя письмами (своим и рудневским).