— Царица Тамара, ай-ай!

— Я-то, может, и Тамара, хотя не факт. Да только ты — не витязь в тигровой шкуре, — отбрила наглеца Праматерь и повернулась к Елизавете с Мусей. — Ну что, будем прощаться, девы?

Муся, у которой и без того глаза были на мокром месте, заплакала, как по команде, а Елизавета сказала:

— Еще двадцать пять минут до отправления…

— А хоть бы и сорок. Не люблю я этих топтаний у вагонов. Как говорится — долгие проводы, лишние слезы. Муся, это тебя касается, блин-компот! Возьми себя в руки.

Вместо того, чтобы последовать совету и взять себя в руки, Муся зарыдала еще пуще и для убедительности затрясла головой. А усатый проводник, невзирая на отсутствие тигровой шкуры и полный отлуп со стороны Праматери, приблизился и зашептал интимно:

— Есть отдельное купе. Исключительно для Тамары.

— Ничего, я как-нибудь в плацкарте доеду.

— А сыну вашему будет удобнее в купе. Вы ведь с сыном едете?

— Ну ты посмотри, какой Гаврила настырный, —

бросила в пространство Праматерь, оставив вопрос про сына без ответа. — Уйди, не зуди. Позже разберемся.

— Так я вас ловлю на слове, — Паата Милорава, больше похожий манерами на официанта, чем на проводника вонючего дополнительного поезда, отошел к вагону.

Продолжая при этом беззастенчиво пялиться на Праматерь.

— Тусечка, ну какая же ты, право! — распереживалась Муся. — Говоришь э-э… всякие колкости незнакомым. Они ведь могут бог весть что подумать… Люди — они вообще такие. Им лучше бог весть что думать, чем что-то хорошее.

— Люди-люди, хер на блюде!.. Ладно, уговорили, — вздохнула Праматерь. — Покурю с вами сигарету-другую и чешите домой, чтобы я не волновалась.

Выбив из пачки сигарету, Праматерь похлопала себя по карманам, но, так ничего в них не найдя, полезла в свою безразмерную сумку. Никаких проблем с сумкой у Натальи Салтыковой не было никогда, все предметы, лежащие в ней, находились в течение двух секунд (не иначе, как сами прыгали Праматери в руки). Теперь сумка подвела ее. Наверное, первый раз в жизни.

— Колись, старая карга. Ты зажигалку умыкнула? — грозный Праматерин взгляд мог смутить кого угодно, но только не Мусю.

— Курить вредно, — специалистка по ползучим гадам была тверда, как кремень.

— Да что с тобой говорить, — в сердцах сплюнула Праматерь и повернулась к вагону. — Эй, Гаврила! Зажигалка есть?

Сразу стало понятно, что зажигалки у проводника нет и что он будет вспоминать об этом проколе еще года три как минимум. И проклинать себя за то, что не курит, и не является пироманом или школьником младших классов (у этих зажигалки есть всегда). Но в данный конкретный момент он не просто проклинал себя — его лицо перекосило, как от удара током в пять тысяч вольт. После таких электрошоковых процедур от человека должна остаться лишь горстка пепла (ее-то и ожидала увидеть Елизавета) — но в случае с Паатой Милоравой все обошлось.

— В пять секунд все организую, — сказал он.

— В пять секунд я и сама все организую, — потеряв всякий интерес к проводнику, Праматерь обратилась к Елизавете. — Слышь, Элизабэтиха, вон видишь — баба напротив дымит. Попроси у нее зажигалку, будь другом.

Сама бы взяла и попросила, уныло подумала Елизавета. В радиусе десяти метров переминались с ноги на ногу еще несколько курильщиков, но чертова Праматерь выбрала именно «бабу напротив».

«Баба напротив» стояла спиной к деклассированному дополнительному поезду, ползущему из Питера в Москву двенадцать часов вместо стандартных восьми. И стойка эта была принципиальной, потому что сама она уезжала на чудесной, волшебной, суперкомфортной «Красной стреле». А могла бы — на четырехчасовых «Невском экспрессе» или «ЭР-200», а могла бы — самолетом, рейсовым или «Сессной». А могла бы нанять рикш, чтобы везли ее в своих колясках прямиком до Москвы. Рикш или слонов. Или целый верблюжий караван. Или караван «Хаммеров» с лимузинами. Она все могла — такое впечатление складывалось о ней со спины. И куда только смотрит вокзальное руководство? — подогнать на соседние пути два совершенно несовместимых состава!.. такая вот крамола забралась в голову Елизаветы при взгляде на «бабу напротив».

И зажигалка у нее наверняка инкрустирована золотом, слоновой костью и бриллиантами в миллион карат. И застрахована на три миллиона — так же, как ноги, руки, задница и, возможно, лицо.

Основательно струхнув, Елизавета решила обратиться за помощью к стоящему неподалеку зататуированному вусмерть мужику в тельнике. При виде таких мужиков она обычно перебегала на другую сторону улицы и неслась прочь куда глаза глядят, слегка снижая скорость в районе ж/д станции Девяткино и окончательно останавливаясь только у деревни Сярьги. Но теперь и мужик в тельнике казался более щадящим вариантом, чем «баба напротив».

Так почему же она не подошла к мужику?

Хэзэ, как выражается Праматерь.

«Баба напротив» (или лучше называть ее богиней?) одуряющее пахла. Нет, аромат духов, который она источала, вовсе не был навязчивым. Он был ненавязчивым, слегка горьковатым, изысканным, влекущим — и где-то… когда-то… не вспомнить, когда и где, Елизавета уже сталкивалась с ним.

— Простите, ради бога, — сказала она, подходя к пассажирке «Красной стрелы» и заглядывая ей в лицо. — Вы бы не могли одолжить…

Каким только образом Елизавете удалось устоять на ногах, так и осталось загадкой. Ведь окликнула она не кого-нибудь, а Женщину-Цунами.

Кукушку, ехидну, преступную мать и при этом — самое волнующее, самое загадочное существо на свете.

Женщина-Цунами тоже узнала ее — это стало ясно по тому, как дернулось ее совершенное лицо, на мгновение приобретя уже знакомый Елизавете вид мятой простыни. Но не прошло и доли секунды, как складки разгладились и к Женщине-Цунами вернулось ее обычное состояние холодности и самовлюбленности. И только в самой глубине глаз, как мыши в норах, притаились растерянность и некоторая затравленность — и достать их, выкурить из нор не представлялось никакой возможности. К величайшему сожалению Женщины-Цунами. А Елизавете…

Елизавете вдруг стало все равно.

— Помните меня? — спросила ома ровным голосом.

— Простите?..

— Я дочь Карла Эдуардовича Гейнзе, Елизавета. Мы встречались года полтора назад.

— Да-да, припоминаю, — Женщина-Цунами едва разжала губы, казалось, сведенные судорогой. — Как ты поживаешь, Елизавета?

— Нормально. А вы?

— Я тоже… поживаю вполне нормально. А старый добрый Гейнзе? С ним, я надеюсь, все в порядке?

Вот бы сказать этой стерве, этой гадине, ехидне и кукушке, что с Карлушей все не просто в порядке, а в супермегакосмическом порядке. Что он поживает замечательно, уехал в свой благословенный Кельн, в квартиру на Транкгассе, с видом на Кельнский собор и ожидает там приезда любимой дочери Елизаветы. А через неделю они отправятся в Монте-Карло, поиграют там в казино, чтобы затем отчалить на собственной яхте в круиз по Средиземноморью… Вот бы сказать это!..