На миг он замер. Пламя свечей отбрасывало беспокойные тени на его расписанное рунами тело, и я постарался представить себе ужас охотников, когда перед ними неожиданно представало подобное чудище.

— Однажды в своих скитаниях я забрел в пещеру совсем близко к поверхности, которую один одержимый манией величия книго-князь забытой эпохи велел перестроить в тайный дворец. Там я попал в зал зеркал, пустовавший, очевидно, не одну сотню лет, так как паутина висела простынями, а сами зеркала затуманились от пыли. И вдруг зал начал вращаться под тихую мелодию, похожую на грустную детскую песенку, сыгранную на расстроенном механическом пианино. По круглым стенам зала тянулись, наверное, сотни зеркал, каждое в собственной золотой раме и каждое от пола до потолка. Одни были разбиты, другие мутные — в этих себя было не увидеть. Но несколько остались достаточно чистыми, чтобы я смог себя узнать. Уже целую вечность я не видел собственного отражения. Мой новый облик и физиономию Гомунколосса я лишь мельком видел иногда в отражении на щите противника или в луже воды, и тогда поскорей отворачивался. Но на сей раз со странной смесью удовлетворения и отвращения я присмотрелся внимательно. Впервые я увидел достоинство и силу, которые излучало мое могучее тело, а также осознал, какой оно внушает ужас. Меня пронизала дрожь счастья и страха. И я вспомнил то мое отражение, которым когда-то любовался в детстве, и желание стать в точности таким, как существо в зеркале. Таким же одиноким.

Я заплакал. Слез я не лил, ведь лишился их, когда Смайк невесть что учинил с моими глазами. Но я чувствовал то же, что и плачущий ребенок, которому кажется, что все его бросили. Ведь я понял, чем стал: подручным Фистомефеля Смайка, палачом, который упивается бессмысленным кровопролитием, лишь бы не вспоминать о том, чем был когда-то. Я увидел чудовище, в которое превратился. Не то, что создал Смайк. А истинного монстра, который спрятался глубоко за слоями бумаги и в рождении которого виноват был я один. Я разбил зеркала. Разнес их все в бешеной ярости.

Гомунколосс закрыл лицо руками, и, тоненько попискивая, несколько живых книг подобрались к нему совсем близко, будто хотели его утешить. Он выпрямился.

— Был один охотник за книгами, который с давних пор особенно настойчиво меня преследовал, — продолжал он твердым голосом. — Он решался зайти в туннели, куда не рискнул бы спуститься ни один из его собратьев. Он снова и снова удивлял меня своими уловками, выдержкой и умом. Разумеется, я ему не показывался, но он настолько разбередил мое любопытство, что я начал его изучать.

— Канифолий Дождесвет, — негромко прервал я его.

— Правильно. Его имя я узнал от одного умирающего охотника, который также мне рассказал, что Дождесвет не обычный искатель приключений. Он охотится иначе. Он ищет иные книги. Он не подстерегает других, а пытается держаться от них подальше. Но больше всего меня поразило то, что все хотели его убить, но ему всегда удавалось сбежать или вывести врагов из игры. Однажды я даже помог ему, когда Ронг-Конг Кома решил заживо погрести его под книжным шкафом.

— Он искал тебя, чтобы стать твоим другом, — рискнул тихонько вставить я.

— Вот как? — удивился Гомунколосс.

Я задумался, стоит ли рассказать ему о смерти Дождесвета. Но счел момент неподходящим и решил отложить на потом.

— Тогда я начал задумываться о самом себе, — продолжал Гомунколосс. — Этот охотник показал мне, что в катакомбах возможно нечто большее, чем охота и бегство, убийства, пожирание и смерть. Он старался уйти от столкновения и схватки, а не искал их, как я. Здесь внизу скрывалось гигантское царство бесценного знания, и находилось оно в руках бандитов и убийц, диких зверей, крыс и насекомых, которые бессмысленно его разрушали, делали непригодным для обитания и однажды окончательно уничтожат. Дождесвет же как будто стремился к иному. Я подсматривал за ним, когда он писал заметки, и тайком читал их, пока он спал. Он хотел собрать величайшие сокровища катакомб не затем, чтобы ими обладать, а чтобы их сохранить и сделать доступными для других. Это внушало уважение, и я еще внимательнее стал наблюдать за ним, буквально не отставал ни на шаг. И всякий раз, когда он покидал катакомбы, я подходил все ближе к поверхности, все ближе к городу, чего ранее избегал. Все ближе к миру, который я старался забыть. И тогда случилось именно то, чего я боялся. Меня одолело любопытство, интерес к истинной жизни и свободе, и я начал наблюдать за жителями Книгорода через щели и дыры. Как близко к ним я очутился! Но оставалась магическая граница, которую мне нельзя было переступать. Гигантский спектакль разыгрывался всего в двух шагах надо мной, огромная сцена, на которой прямо у меня над головой творилась вечная трагикомедия, а я смотрел это представление с завистью и тоской. Это была жизнь, которой лишил меня Смайк, истинная жизнь в лучах обоих небесных светил, льющих свет на нашу планету, полная противоположность моему жалкому прозябанию в темноте. Я даже посещал чтения в «Каминный час»: сидел тихонько, как одинокий призрак под лестницей и слушал плохие стихи пьяных поэтов, точно это была музыка сфер. Я подглядывал за литераторами, когда они писали, сидя у себя в подвальных норах. Поверь мне, нет ничего более скучного, чем наблюдать за процессом создания произведения, но я не мог насмотреться, как какой-нибудь бледный, изможденный новичок карябает пером по дешевой бумаге. Так выглядел и я в состоянии высочайшего счастья, в прекраснейшие часы моей жизни.

И моя ненависть к Смайку становилась все чудовищнее, все больше заполняла мои мысли. Я составил план, как проникнуть в библиотеку червякула и там его подстеречь. Рано или поздно он туда спустится, и тогда я ему отомщу.

Но пытаясь попасть в это подземелье, я всякий раз терял дорогу в окрестном лабиринте и никак не мог попасть к своей цели. Смайки, вероятно, столетиями возводили защитные сооружения вокруг своих владений, бесконечно их совершенствовали, и эта библиотека была поистине недоступна — самая сложная головоломка катакомб. Дни, иногда недели уходили у меня на то, чтобы выбраться назад, а однажды я и в самом деле едва не погиб от жажды. В конечном итоге мне пришлось признать, что Смайк для меня недостижим. — Гомунколосс застонал. — И тогда я решил, как можно глубже спуститься в подземный мир и никогда больше не возвращаться. Я отрекся от моей жизни охотника на охотников и уходил все глубже в катакомбы Книгорода.

Даже свалка Негорода и окрестные кладбища, даже вокзал ржавых гномов показались мне недостаточно уединенными и заброшенными, я спускался все глубже и глубже. Вот как вышло, что я нашел замок Тенерох. Он напомнил мне безумные строения моего детства, словно в моем воображении я давно сам для себя его построил. И я сделал его своим домом. Здесь я нашел и дорогие мне тени, которые когда-то сбежали от меня и моей ярости. В Тенерохе мы наконец помирились.

Тут я рискнул задать Гомунколоссу один мучавший меня вопрос:

— Ты не знаешь, кто эти тени? Что они собой представляют?

— Должен признаться, не могу дать тебе дельного ответа, — отозвался Гомунколосс. — Я долго над этим размышлял и пришел к выводу, что это неуспокоенные души древних книг, которые были тут похоронены и забыты. И теперь они вечно оплакивают свою печальную участь. Одно можно сказать про Плачущие тени наверняка: они никому не желают зла. Если, засыпая, ты удостоишься чести быть укрытым одной из них, не бойся, дай ей убаюкать тебя. Сны, которыми она тебя наградит, чудесно красивы.