href="ch2-217.xhtml#id452" class="a">[217], да в одном яман[218] выходит — загвоздка есть! — прицмокнул языком рассказчик. — Старик шишку-то[219] на себе ведь носит, поясом она у него сделана, при теле лежит. Как быть-то тут?

— Нелады, барин![220] — озабоченно отозвался блаженный. — Бабки, стало быть, финажками так в ем и набиты? Умен, бестия: боится, чтоб не сворочили, при себе содержит… Нешто бы на шарап[221] взять? — предложил он после минутного раздумья.

— Не дело, сват, городишь, — заметил на это благоразумный Викулыч. — С шарапом недолго и облопаться да за буграми сгореть[222]. Лучше пообождать да попридержаться — потиху, посладку выследить зверя, а там — и пользуйся.

— А не лучше ль бы поживее? Приткнуть[223] чем ни попало — и баста!.. У меня фомка востер!.. — похвалился Гречка.

— Лады![224] — согласился блаженный. — По крайности дело потише обойдется, и расправа короче.

При этих словах Иван Иванович Зеленьков, догадавшийся, в чем заключается смысл последнего предложения Гречки, невольно вздрогнул и изменился в лице.

— Слаба![225] — прищурясь глазом, кивнул на него блаженный, сразу заметивший эту внезапную бледность. — Что ж, брате мой, это уж не дело! По-нашему — взялся за гуж, не говори, что не дюж, товарищества не рушь и от дела не отступай.

— Правильно! — подтвердил Гречка. — Думали варганить так, а выходит эдак; стало быть, Божья воля такая, чтоб быть тому делу, и как есть ты наш товарищ, так с обчеством соглашайся.

— Да что тут долго толковать! — перебил блаженный. — Именем Господним благослови, отче, хорошее дело вершать — лиходеев вниз по матушке спущать! — отнесся он к Викулычу, подставляя как бы под благословение свою руку.

Пров медленно поднялся с места и отрицательно покачал головою.

— Нет, судари мои! — сказал он решительно. — На экое дело нет вам моего благословения: это уж уголовщиной называется — дело мокрое[226], смертоубийство есть.

— Да ведь мы все ему же как бы получше, поспособнее хотим, — оправдывался рыжий, — потому, ежели обокрасть его, все равно с тоски повесится, руку на себя наложит; без капиталу ему — ровно что не жить.

— А мы ему же в облегчение, — поддакнул Фомушка, — от великого греха душу его стариковскую слободим да еще мученический венец прияти сподобим; по крайности, кончина праведная.

— Уж быть тебе, кощуну эдакому, быть кончену Кирюшкиной кобыле[227], попомни мое слово! — постучал пальцем о край стола Викулыч. — И благодарности мне своей не несите: не надо мне, не хочу я с крови благодарность принимать; и не знаю я вас совсем, и про дело ваше не слышал, советов я вам не давал никаких — слышите?

— Это — как вашей милости угодно будет, мы и втроем повершим, а за вами уж будем благонадежны, не прозвоните, коли ничего не знаете — это верно! — сказал Гречка, запирая двери за ушедшим Викулычем.

— Как же вершать-то станем? Кто да кто? — совещался Фомушка, относясь к обоим сотоварищам.

— Я и один покончу, дело нетрудное, — вызвался Гречка. — Барахтаться, чай, не будет, потому — стар человек.

— Да ведь впервой, поди-ка?

— Что ж, что впервой? Когда ж нибудь привыкать-то надо! Авось граблюха[228] не дрогнет…

— Так надо бы поcкорей, не по тяжелой почте, а со штафетой бы отправить.

— Чего тут проклажаться — послезавтра утром раненько, часов эдак в шесть, и порешу.

— А чем полагаешь решить-то? — полюбопытствовал блаженный.

— На храпок. Взять его за горлец да дослать штуку под душец, чтобы он, значит, не кричал «к покрову!». Голову на рукомойник — самое вольготное будет[229], — завершил Гречка, очень выразительно махнув себя поперек горла указательным пальцем.

XI

ФИГА

Условились так, что Гречка один отправится на дело, покончит кухарку и старика, заберет все наличные деньги и все драгоценности, которые могут быть удобно запрятаны за голенища и в карманы; мехов же и тому подобного «крупного товару» забирать не станет, чтобы не возбудить в ком-либо разных подозрений, и с награбленным добром явится в Сухаревку, в известную уже непроходную отдельную комнату, где его будут поджидать Фомушка с Зеленьковым и где, при замкнутых дверях, произойдет полюбовный дележ. Сговорившись таким образом, товарищи расстались.

Два человека уходили из Сухаревки в совершенно противоположном настроении духа и мысли.

«Коево черта я стану делиться? Из-за чего? — размышлял Гречка, направляясь в ночлежные Вяземского дома. — Один дело работить стану, один, пожалуй, миноги жрать, а с ними делись!.. Нет, брат, дудки! Шалишь, кума, в Саксонии не бывала. С большим капиталом от судей праведных отделаемся — как не отделаться нашему брату? иным же удается; а ежели и нет, так по крайности знаешь, что за себя варганил, за себя и конфуз принимаешь… все ж не так обидно… Коли клево сойдет — лататы зададим: ты прощай, значит, распрекрасная матерь Рассея. Морген-фри, нос утри! А вы, ребята теплые, сидите в Сухаревке — дожидайтесь! — так вот сейчас я к вам взял да и пришел! Как же!» — И Гречка, махнув рукою, очень выразительно свистнул.

А Иван Иванович сильно волновался и беспокоился. Убить человека — не то что обокрасть… Стало быть, очень опасное дело, если сам патриарх возмутился и от благодарности даже отказался… А кнут? А Сибирь? Ивана Ивановича колотила нервная дрожь: в каждом проходящем сзади его человеке он подозревал погоню; думалось ему, что их подслушали и теперь догоняют, схватывают, тащат в тюрьму, — и он ускорял шаги, торопясь поскорее убраться от мест, близких к Сенной площади, стараясь незаметнее затереться в уличной толпе, а сам поминутно все оглядывался, ежился и вздрагивал каждый раз, когда опережавший прохожий невзначай задевал его рукавом или локтем. Для бодрости он зашел в кабачок и порядочно выпил; но бодрость к нему не возвращалась. В страшнейшей ажитации, словно бы преступление уже было совершено, закутался он с головой в одеяло и чутко прислушивался к каждому звуку на дворе, к случайному шлепанью чьих-то шагов, к стуку соседних дверей — и все ждал, что его сейчас арестуют. Охотно соглашаясь принять пассивное участие в воровстве, он ужасался мысли об убийстве.

Замечателен факт, что многие мошенники, считая простое воровство ровно ни во что, признавая его либо средством к пропитанию, либо похваляясь им как удалью, с отвращением говорят об убийстве и убийцах — «потому тут кровь: она вопиет, и в душе человеческой один токмо Бог волен и повинен». Такое настроение мыслей, сколько мне удавалось заметить, господствует по большей части у мошенников, не успевших