Они подъехали к ферме, когда уже начало темнеть. Дом был построен недавно, да и хозяйство выглядело процветающим, хорошее дерево, камень, соломенная крыша — по последней моде. Все вокруг тонуло в сером тумане. С псарни доносилось довольно мелодичное подвывание двух английских гончих. Зарычал мастиф, но пока он еще не привлек внимания к непрошеным гостям.

Вымощенная камнем дорожка вела к толстой дубовой двери, способной выдержать натиск целой армии. Из трубы поднимался дымок, влажный воздух был наполнен ароматом жарящегося мяса.

Седрик Оуэн с некоторым трудом спешился. Он промок до нитки и дрожал от холода. Де Агилар с посиневшими губами остался сидеть в седле. Он поплотнее запахнулся в плащ, чтобы скрыть отсутствующую руку и хоть немного согреться. Он стиснул зубы от холода и от боли в ноге.

— Постучи, — сказал де Агилар. — Нам нечего терять. Если кузен Тайта не впустит нас в дом и мы будем вынуждены провести под открытым небом еще одну ночь, мы оба умрем. — Он слабо улыбнулся. — Жар ада будет благословением после этих мучений. Или ты думаешь, что те, кто умер зимой, попадают в холодный ад?

— Мы проделали такой долгий путь не для того, чтобы умереть, — сказал Оуэн, пытаясь поверить в собственные слова.

Он вытащил кинжал и постучал рукоятью в дверь нового дома, где жил кузен Барнабаса Тайта.

Он слишком замерз, чтобы двигаться быстро, к тому же ему мешали упавшие на лоб влажные волосы, а потому он не сумел увернуться от удара дубинки, обрушившегося на его голову. Он услышал хриплый крик де Агилара на испанском, по дорожке застучали конские копыта, но тут его колени подогнулись, а мозг обратился в воду.

Он так и не почувствовал, как его подхватили тонкие руки, не увидел удивленного, изящно вылепленного лица, которое склонилось над ним.

Когда Оуэн пришел в себя, он ощутил тепло в ногах, невероятную роскошь сухости и покалывающего жара, о которых мог лишь мечтать в предыдущие три дня, когда потерял веру в то, что мир вокруг когда-нибудь перестанет быть холодным и мокрым.

Он постарался сосредоточить все свое внимание на нижней части тела, чтобы не чувствовать острой боли в голове. Но тут сознание вновь оставило его.

Потом ему стало немного лучше и показалось, что он слышит ласкающую слух испанскую речь, что было, конечно же, невозможно. Когда он вынырнул на поверхность в следующий раз, Оуэн попытался привести в порядок свои мысли и оценить состояние четырех конечностей, ребер и головы. Ему удалось слегка привстать, и он открыл глаза.

— Ага, сеньор Оуэн проснулся. И очень вовремя.

Говорил вовсе не Фернандес де Агилар; за тридцать лет, проведенных рядом с ним, Оуэн изучил его голос лучше собственного. Вопреки протестам своего тела он пошире открыл глаза и заставил себя повернуться на голос.

Он находился в большой удобной кухне, где пол был вымощен каменными плитками, а в огромном камине горело столько дубовых поленьев, что на растопку, наверное, пошло целое дерево. В помещении было изумительно тепло. За новеньким дубовым столом сидел Фернандес де Агилар, который впервые после ранения в ногу выглядел вполне прилично. Рядом с ним сидел кто-то, одетый в черное. «У меня есть недавно осиротевший кузен…»

Кузен Тайта поднялся и подошел к Оуэну, лежавшему на раскладной кровати.

— Прошу меня простить, сэр. Я живу со своим овдовевшим отцом, а Англия в такую погоду не совсем то место, где следует путешествовать честным людям. Я приняла вас за разбойников, заявившихся к нам, чтобы отобрать у нас то немногое, что нам удалось скопить. Если бы ваш друг не закричал на испанском, я бы причинила вам более серьезный вред. Скажите спасибо, что он устал, лишь поэтому вы сохранили свои конечности. Если бы он не был смертельно измучен, он бы закричал по-английски, и, боюсь, это стало бы концом для вас обоих.

Оуэн таращился по сторонам, пытаясь поставить на место перевернутый мир. Лицо, на котором он с таким трудом сосредоточил взгляд, выдавало острый ум и немалую закалку; широкое во лбу и щеках, оно сужалось к овальному твердому подбородку, нависавшему над тонкой шеей. В темно-серых кошачьих глазах горел насмешливый и яростный огонь. Идеальной формы губы, окруженные глубокими морщинами, говорили о том, что этот человек много смеется — пожалуй, их владельцу было ближе к пятидесяти, чем к сорока.

На Оуэна смотрело лицо сильного и мудрого человека, в волосах которого было поменьше седины, чем у Барнабаса Тайта. Тут только Оуэн сообразил, что перед ним кузен (точнее, кузина) Барнабаса Тайта, дочь сестры его матери, чей отец был геомантом[25]монастыря Гластонбери до Реформации.

У него тут же возник важный вопрос: почему Тайт ничего не сказал о том, что речь вовсе не о кузене, а о кузине, а также о том, что она поразительно красива или что Фернандес де Агилар, который большую часть своей взрослой жизни благополучно игнорировал прелести прекрасного пола, может неожиданно — хотя на то имелись серьезные причины — влюбиться в нее.

Возможно, не так уж неожиданно?

— Сколько времени я проспал? — поинтересовался Оуэн.

— Не очень долго, — ответил де Агилар. — Сейчас поздний вечер того дня, когда мы приехали. Марта поговорила с отцом. Он знает, что мы спасаемся от людей Уолсингема и что наше появление может быть для них опасным. Однако он настоял на том, чтобы мы остались, более того, попросил разрешения взглянуть на камень. Мы ждали, когда ты проснешься, чтобы показать ему сокровище.

«Марта…» «Мы…» Самые большие изменения произошли не в речи де Агилара, хотя она звучала иначе, а в самом тембре голоса, который стал мягким и сочным, подобным мальвазии, выпитой летом на берегу теплого моря.

Он не должен был бы испытывать такую боль. Не следовало забывать о тридцати годах с Наджакмал — и ни разу ее присутствие в жизни Оуэна не встало между ним и испанцем, чью жизнь он спас.

И все же…

— Могу ли я узнать, с кем говорю?

Оуэн сел слишком быстро, и ему пришлось прикрыть глаза — такой сильной стала головная боль.

Последовала ощутимая пауза. Оуэн решил, что женщина задала безмолвный вопрос де Агилару своими серо-стальными глазами и тот ответил ей кивком.

И голос, говоривший на благозвучном испанском, ему ответил:

— Мои извинения, сэр. Я Марта Хантли, дочь Эдуарда Уэйнрайта, сидящего у огня, и жена сэра Уильяма Хантли, который умер этим летом на борту корабля, защищая Англию от врага.

Оуэн открыл глаза. Женщина стояла на расстоянии вытянутой руки и смотрела на него. Он пожалел о своей чувствительности.

— Вы совершенно свободно говорите по-испански. У вас не возникло проблем с соседями, когда появилась угроза вторжения Армады?

Она была очень похожа на Наджакмал; в ее глазах вспыхнул новый огонь.