«О целях, преследуемых мной и той организацией, во главе которой я стою, Вам подробно сообщит податель сего Василий Егорович Флуг. Мы не принадлежим ни к одной определенной политической партии. Мы выступили под знаменем, под которым могут объединиться все русские люди, все, в ком не умерла еще любовь к родине, кому дороги ее честь и ее будущее и в ком не угасла еще надежда на вероятность спасения России от окончательного развала и немецкого ига. В. Е. Флуг будет представителем нашей организации для Сибири, которая по своему положению, своим естественным условиям и средствам имеет колоссальное значение для осуществления поставленных нами задач. Обращаюсь к Вам как к своему земляку, как к человеку, которого я всегда знал как горячего патриота, с покорнейшей просьбой: не откажите помочь В. Е. Фл. своими советами, указаниями, своим знанием края и тамошних людей. Искренне и глубоко уважающий Вас Л. Корнилов».

«Душа моя, Асенька! Из всех чувств, владеющих мной, только ожидание нашей встречи помогает жить. Скучаю несказанно! Люблю. Целую. Следуя твоим просьбам, заканчиваю стихотворным:

Мы с тобой помолчим в тишине,

я лицом в твои кудри уткнусь.

Ты до боли прижмешься ко мне,

когда я наконец-то вернусь.

И пусть свечи, как в сказке, горят —

я от встреч всех других откажусь.

Пусть знакомые люди простят,

когда я наконец-то вернусь.

Я, наверно, заплачу. Прости,

если я как мальчишка сорвусь.

Слишком много придется пройти,

пока я наконец-то вернусь

И впервые за многие дни

налюбуюсь я и нагляжусь.

Наконец-то мы будем одни,

когда я наконец-то вернусь.

Еще раз нежно целую и обнимаю тебя. Твой Сергей. 10 февраля 1918 года. Ростов-на-Дону».

1941 год. Июль. Москва

Душная ночь июля 1941 года захватила Москву. Усталые, с воспаленными от хронического недосыпания глазами эти два еще молодых заместителя наркома внутренних дел смогли встретиться только сейчас, когда на востоке уже светало. На западе страны вспыхивали зарницы, но казалось, что это не отблески далеких гроз, а вспышки разрывов бомб и снарядов, растерявшие в своем стремительном полете звук боя. Война незримо заполонила собой столицу. И дело не только в светомаскировке и проклеенных бумагой крест-накрест окнах домов. Москва, как никакой другой город, была непохожа на себя. Большинство городов страны, пребывая в обычной для себя будничной провинциальной суете, внешне почти не изменились. Москва же потеряла праздничность, потускнела. И с потерей этой красочности казалась сама себе покинутой всеми. Столица точно вдруг осознала, что, при всей своей значительности, она еще просто город, населенный пункт на карте, который нужно будет защищать и за который нужно будет еще и умирать, чтобы его защитить. Эвакуация, как гигантский дворник, выметала столичные улицы.

Встретились в кабинете Судоплатова. Хозяин сорвал в комнате отдыха светомаскировку и открыл зарешеченное окно, выходящее во двор. Но свежий воздух, проникавший с улицы, не приносил прохлады. В кабинете была включена только настольная лампа. Павел Анатольевич заметно похудел и изменился за этот первый, сокрушительный и катастрофический, месяц войны. Лицо его было темным от загара, а комсоставовская полушерстяная гимнастерка заметно выцвела от постоянного пребывания под солнцем. На кабинетного работника он был решительно не похож. Он только что вернулся со стадиона «Динамо», где формировались подразделения Особой группы НКВД.

Гость Павла Анатольевича в отличие от хозяина кабинета был бледен и по-штабному нарочито аккуратен и подтянут. За месяц войны он только три раза ночевал у себя дома и, по сути дела, был на казарменном положении. Начальник 1-го управления, руководитель внешней разведки в Наркомате внутренних дел Павел Михайлович Фитин был в таком же звании, как его тезка. И также занял высокую должность с приходом в наркомат нового наркома Берии. Но в отличие от Судоплатова сразу же оказался в числе работников, которых нарком недолюбливал. И основной причиной этой нелюбви оказалась строптивость зама в кадровом вопросе. Фитин воспротивился желанию Берии расставить в отделе своих людей. Мало того, он самым решительным образом выступил против родственника Берии Амаяка Кобулова, заявив, что к работе с агентурой его нельзя допускать в буквальном смысле из-за его неразвитости и малообразованности. Не постеснялся он сказать, что и неистребимый кавказский акцент для любого резидента является недопустимым. А если такой резидент не желает еще и изучать язык страны, в которой работает, то его как минимум нужно гнать поганой метлой.

– Может быть, вам не нравится и мой кавказский акцент? – сузив через уменьшительные линзы пенсне и без того пронзительный взгляд, спросил Фитина Берия.

– Ваш кавказский акцент, как и акцент товарища Сталина, считаю нужным и абсолютно оправданным. Первые лица страны и должны разговаривать с врагами так, чтоб даже мысли не возникало об их желании договориться, – предупреждая подобный вопрос о вожде, ответил Фитин.

Берия, конечно, понимал, что Фитин прав. Никому не придет в голову отправить резидентом в Англию киргиза, а в Швецию – чукчу. И Кобулову в Германии, конечно, не место. Но и Фитин со своей русской прямотой тоже хорош! Нашел время и место для демонстрации своей принципиальности. Однако время диктовало потребность именно в этой, не лучшей черте русского характера – упрямой прямоте. Но именно эта прямота вместо ясности, наоборот, порождала двусмысленность. Сменится время, и будет другой разговор...

– Как работать будем, Павел Анатольевич? – спросил Фитин Судоплатова.

– Думаю, что сначала ты прокачаешь его на предмет берлинского приятеля, – указав на фотографию немецкого генерала, ответил Судоплатов.

Это было то самое фото, которое Павел Анатольевич показывал Суровцеву. То фото, на котором Суровцев сразу же узнал агента еще дореволюционного русского Генерального штаба, а ныне фашистского генерала.

– Так. Принимается. Дальше, – согласился Фитин.

– Потом ты посидишь, послушаешь, как я буду выполнять распоряжение товарища Сталина, а заодно сформулируешь свои соображения по складывающейся ситуации. Ну а потом мы отправим заключенного по месту назначения и еще раз все обсудим.

– Принимается. Выглядишь хорошо. Даже завидно. У тебя, наверное, и аппетит волчий?

– Ты меня, Павел Михайлович, извини, но даже меня иногда выводят из себя твои высказывания. Вот что ты сейчас имел в виду под определениями «хорошо выглядишь» и «волчий аппетит»?

– Ну ладно, не сердись, – примирительно сказал Фитин. – Ничего я такого не подразумевал. У меня в организме что-то такое творится – ни есть, ни пить не могу. Немцы не сегодня, так завтра будут в Смоленске. Меня буквально мутит от этого.

– Так. Фронтовые темы пока сворачиваем. Займемся штабной работой.