квартире на улице Мари-Роз. Кроме него к компании относятся Мартов, Илья Эренбург — как переводчик богатых русских эмигрантов — и Лев Троцкий, корреспондент газеты «Киевская мысль».

Каждый вечер повторяется одно и то же. Когда алкоголь хорошо увлажнит сухую человеческую душу, встает Илья Эренбург.

— Камарады, камарады, — восклицает он и останавливается. Пошатывается. Хватается за стол. Музыканты играют туш. — На самом деле мы все социалисты, потому что все хотим, чтобы эта кошмарная война как можно скорее закончилась. («Ого!» — кричит кто-то справа.) Но когда все закончится, что мы будем делать? Пойдем тем же путем? Будем откармливать царей и президентов? Нет! Мы создадим новое общество, в котором каждый трудящийся будет иметь такие же права, как и правитель. (Выкрики: «Не во Франции!», «Не в Германии!») Ну да, в России. Там наш рабочий, товарищи, каждый день будет надевать новую пару обуви. Их у нас будет столько, что по вечерам мы будем их выбрасывать. «Для нового дня новая модель!» — так будет звучать наш лозунг. (Выкрики: «Об этом подробнее!») А старые ботинки, что будет с ними? Их мы будем посылать в бедные страны Азии, и за год-два мы обуем весь Китай и Индокитай, да еще и Монголию. Да, камарады…

На следующий день — то же самое. Еще раз берет слово товарищ Илья:

— Камарады, новый рассказ… немного потише, новый рассказ. В России, камарады, у каждого для начала будет машина, а когда она перестанет быть модной — свой личный дирижабль! Да: ди-ри-жабль! Каждой семье новый цеппелин каждую пятилетку. Все они, конечно, будут государственными, но получать их в первую очередь будут не руководители, а самые обычные рабочие. Дирижаблей будет столько, что придется организовать воздушные автострады. Каждый трудящийся после напряженной работы сядет на свой цеппелин и устремится в небо. В сумерках на горизонте будут видны сотни цеппелинов, это будут самые красивые сумерки в Европе.

Выкрики из толпы: «Да это невозможно!», в то время как другие кричат: «Давай, продолжай!» Между тем Илья Эренбург плюхается на место, как мешок, выброшенный через борт корабля. На этот день с рассказами покончено, но наступят новые дни, новые вечера, пока однажды не случится нечто совершенно неожиданное, что — положа руку на сердце — только на короткое время испортит настроение собравшихся.

В этот день позднего бабьего лета, когда русское общество становилось все более шумным, а другие посетители просили продолжить красочные и веселые рассказы о бесклассовом обществе, в кафе вошел какой-то бродяга. Он похож на пьяницу, совсем не типичного для беззаботной Женевы. На его голове низко надвинутая кепка, у него серые глаза и впалые щеки, как будто он восстал из могилы. Илья Эренбург и в этот вечер встает. Поднимает палец, как громоотвод. Он готов начать, но пришелец говорит тихим, но достаточно ясным голосом так, чтобы его услышали все:

— В социалистической России не будет ни новых ботинок, ни цеппелинов, все будут нищими и запуганными. Они будут мечтать о сахаре, а в чай класть сахарин до тех пор, пока это им окончательно не надоест и они не заменят сахарин стрихнином. Присутствующего здесь товарища Владимира Ильича, будущего первого председателя Президиума, сменит товарищ Стальной из Грузии, который начнет репрессии. Судья Вышинский скажет: «Изучая материалы дела, я увидел, что вы отрицаете свою подпольную деятельность». Один из тысяч обвиняемых Муралов ответит ему: «Я думаю, что существуют три причины, которые заставили меня это сделать. Начну со своего характера. Я очень вспыльчивый и обидчивый человек. Второй причиной является моя приверженность Троцкому…» На мгновение в кафе воцаряется молчание, потом за одним столом в глубине зала начинает смеяться один посетитель, за ним другой. Минуту спустя громко хохочет все кафе, вновь требуя розовых картин бесклассового общества. В конце концов слово берет Илья Эренбург:

— Я никому здесь не позволю оскорблять товарища Троцкого. Он первый среди нас, революционеров и социалистов… — останавливается, смеется, словно ничего не произошло, и рассказывает сказку о столкновении дирижаблей в небе над Россией, которого едва удалось избежать. Это случилось из-за слишком интенсивного движения в социалистическом воздушном пространстве. Это был первый день, когда были установлены правила дорожного движения не только на земле, но и в небе. После этого многие говорили, что лучше спуститься на землю и получить от государства свой личный трамвай…

Веселая история создала в женевском кафе необычную, хотя и шумную атмосферу. Но так же, как и в случае со смертью пианиста, влияние этого шума было ограниченным. По мощеным улицам возле кафе «Ле Ман» прогуливались тихие девушки, надеясь подцепить кавалера на вечер, в то время как дующий с озера холодный ветер предвещал конец короткого швейцарского бабьего лета. Если мы отойдем еще дальше от шумного заведения, где рассказывают о социалистических мечтах, то здесь тишина и недоверие будут в состоянии убить всякое веселье. Одна когда-то знаменитая и тоже очень шумная супружеская пара теперь вела весьма скромный образ жизни. Генерал-губернатор Сухомлинов, бывший специалист по коннице, безвозвратно потерявший свое значение для Великой войны в 1916 году, бывший рыжеволосый и рыжеусый соблазнитель, теперь находится под домашним арестом. Его Катенька, бывшая соратница австрийского шпиона Альтшуллера, проводит с ним эти грустные дни.

Она поклялась, что никогда не согласится снова вести скучную провинциальную жизнь, такую, как со своим первым мужем, помещиком Бутовичем. Поэтому она продолжает разыгрывать из себя какую-то странную шпионку. Она перерыла все ящики, определила ценность каждого документа, уже давно потерявшего какое бы то ни было значение, и теперь принялась следить за собственным мужем, потому что сведения о его привычках могут быть очень полезны для австрийской стороны, когда ее Сухомлинов вернется на свой высокий пост в русской армии. Но у Владимира Александровича Сухомлинова не осталось никаких важных привычек, и поэтому Катенька стала вести по-настоящему бессмысленный дневник. В нем появилась следующая запись, сделанная 12 октября 1916 года: «Ночью храпел беспрерывно до половины третьего. Потом перевернулся на спину и начал говорить. Я в точности записала все. Он сказал: „Кони бегут по степи. Оказываются у реки. Тонут. Морды держат над водой. Унтер-офицер, унтер-офицер, твои кони утонули…“» За этой записью идет другая, сделанная на следующий день: «Впервые за три недели, слава Богу, переодел кальсоны. Надел носки и затянул их резинками, как будто собирался выйти на люди, расчесал усы — это имеет большое значение…» И даже: «Снова храпел, но во сне ничего не говорил…» И так далее…

Однако не имеет смысла приводить здесь все записи из дневника Екатерины Сухомлиновой. Ведь и