— А ты и не знал? И еще тебе пришла посылка с колбасой, из Берлина, немецкая колбаса. Мне очень понравилась, тебе же все равно нельзя было. Врачи велели мне всем отвечать, что к тебе не пускают.

Он колебался. Но потом спросил.

— Да, из Нидерландского посольства один раз кто-то заходил. Но ты тогда еще не вышел из своей зимней спячки. Он оставил свою карточку.

Зимняя спячка. Sueno invemal. По-испански получается одним слогом больше. Зима, Берлин, крик, перешедший в тишину. Вот что было. Медведи впадают зимой в спячку. Что они чувствуют? Что чувствует живое существо, возвращающееся из морозильной камеры смерти? И черепахи тоже спят всю зиму. Неудивительно, что у них такой долгий век, если половину своей жизни не живут. Он снова погрузился в сон.

— Тебе еще не очень хочется возвращаться, так ведь?

Сейчас сегодня или уже завтра? Тут приходила одна женщина. Это сказал Даниэль или кто-то другой. Она посидела у его постели, а когда пришел Даниэль, то сразу исчезла, ничего не сказав. Она ему слегка кивнула, а потом прошмыгнула мимо и исчезла.

— Бывают такие люди, которые двигаются абсолютно беззвучно. А когда уйдут, то кажется, что их тут и не было.

Артур показал пальцем себе на щеку. Даниэль кивнул. Друзья понимают друг друга без слов.

Ему не разрешалось ни читать, ни смотреть телевизор.

— А чем закончилось дело с человеком, которого похитили?

— С Мигелем Бланко? Его убили. Читать тебе запрещают, а посмотреть фотографию, наверное, можно.

Даниэль поднес к лицу Артура газету, которую до этого проглядывал. Фотография смуглого человека во сне. Длинные ресницы, губы, по форме напоминающие губы Будды, полные и изогнутые. Страдание, которого не выразить словами, но в то же время покой, абсолютнейший покой, какого в жизни не бывает.

— Это пока ты лежал в коме. Вся Испания высыпала на улицу, миллионы людей, во всех городах. Такого никогда не бывало. Грандиозные демонстрации, я снял на видео, покажу тебе.

— Да, я слышал.

— От кого?

— Пока здесь лежал.

— Это по определению невозможно.

Он не стал возражать — зачем? Он правда все слышал. Шаги тысяч, сотен тысяч людей, шум, выкрики, волнующееся ржаное поле голосов, ритмичное скандирование. Конечно, такое невозможно, но он это слышал, совершенно точно! Лучше поговорить о другом. Он опять взглянул на фотографию:

— А как его убили?

— Выстрелом в затылок. Для них — привычное дело.

— Но он же спит.

Откуда это выражение покоя? Смогут ли убийцы когда-нибудь посмотреть на эту фотографию без страха? Способны ли мертвые мстить? Но этот человек уже явно не захочет мстить. Его убили, как быка на бойне, и тем не менее на его лице не было ни страха, ни боли, лишь безграничная печаль и покой, которого никто не в силах ни понять, ни нарушить. В самый миг смерти этот человек находился где-то в другом месте, и он, Артур Даане, пожалуй, знает, где именно. Там много света, и там слышишь то, чего не следует слышать живым. Никому этого не объяснить, да он и не будет пытаться. У Артура было такое чувство, что об этом запрещено рассказывать, нельзя, и все. Оттуда не положено возвращаться, пришедшие оттуда заражены желанием, которого не выскажешь. Ты уже не принадлежишь полностью ни к тому, ни к этому миру. Словами этого не выразить, можно только плакать дурацкими слезами, которые катятся и катятся по щекам, и никак их не остановить. Вошла медсестра и вытерла ему лицо.

— Сейчас нельзя плакать, — сказала она, — к вам пришли.

— Выйдите, пожалуйста, вместе со мной в коридор.

Это она сказала Даниэлю.

— Четверо посетителей сразу для такого больного многовато. И пожалуйста, скажите этим иностранцам, что не больше пятнадцати минут. Я не знаю английского. А ему нельзя волноваться, видите, что вышло из-за вашей фотографии.

Артур слышал эти слова, произнесенные уже у двери, слышал молчание, которым ответил на них Даниэль. Трое волхвов, подумал Артур, когда в палату вошли его берлинские друзья.

Арно, Зенобия, Виктор.

Они ничего не говорили, только рассматривали трубочки, тянувшиеся у него из носа, повязку на голове, забинтованные руки. Зенобия погладила его по плечу, Арно хотел что-то сказать, но промолчал, вместо этого неторопливо достал из сумки какой-то пакет и положил его на тумбочку.

— Колбаса из Пфальца. От господина Шульце. Он сказал, что уже посылал точно такую же по почте, но не очень-то доверяет испанской аккуратности.

Артур едва справился с подступившими слезами, но то, что произошло в следующую минуту, пережить без слез было еще труднее. Виктор, до сих пор стоявший чуть в стороне от остальных, прошел в тот угол палаты, который был лучше всего виден Артуру, поправил свой шарфик в горошек, одернул пиджак, поклонился Артуру, отсчитал какие-то беззвучные такты — и пошел по палате в великолепном степе, не отводя глаз от лица Артура. Перестук подковок по каменному полу, ботинки, которых Артуру не было видно, сдержанные движения рук, тишина, в которой все на него смотрели, — не прошло, наверное, и минуты, как в палату влетела медсестра и положила конец безобразию, но Артур знал, что никогда в жизни не забудет этого ритуального танца, этого заклинания: звук подковок — цок-цоки-доки-док — на самом деле был призывом, теперь Артур просто обязан встать, сделать первые шаги и уйти отсюда своими собственными ногами, а все плохое оставить здесь; немой призыв Виктора оказался доходчивее всяких слов, Виктор вытанцевал его обратно к жизни, и он это понял, потребуется еще довольно много времени, но он уже встал на правильный путь. Он будет заново учиться ходить, голову его еще много раз будут извлекать из повязки, как горошину из стручка, а потом забинтовывать снова. Медсестре опять пришлось вытирать ему слезы. Цок-цоки-доки-док, лакированные ботинки Виктора. Он и не знал, что Виктор когда-то занимался степом.

Артур жестом извинился перед медсестрой за слезы.

— Так часто бывает при выздоровлении, — сказала она, — es completamente natural, естественное сопутствующее явление.

И тут завязалась дискуссия о слезах, плаче и рыданиях. Не хватало только вина, фаршированных свиных желудков и господина Шульце.

— И водки, — добавила Зенобия.

Арно как раз писал эссе о слезах в литературе. В самую точку. И что же говорил о слезах Ницше? Представьте себе, Ницше ничего о слезах не говорил.

— Wer nicht weint, hat kein Genie, — сказал Виктор. — Кто не плачет, тот не гений. Я знаю изречения на все случаи жизни.

— Да-да, но есть и такое: Ich weiss kainen Unter- scheid zwischen Tranen und Musik zu machen. He вижу различия между слезами и сочинением музыки.

— Дамы и господа, пора прощаться.

— По-моему, Стендаль был последним писателем, позволявшим своим героям порыдать всласть, — сказал Арно. — В «Пармской обители» все только и делают, что всхлипывают: герцогини, маркизы, графини, епископы, этакая долина слез. А Флобер положил этому конец.