Сиделец пробормотал свою формулу.

Она стоит как вкопанная.

«Чего надо?» — проскрипел он.

«Вот так встреча, — очнувшись, проговорила она. — Вот это да. Писатель!»

Увы, это был он.

«Чего? — спросил он. — Ты кто такая?»

«Та самая! — улыбаясь, отвечала дама, опустилась на корточки, платье красиво обтянуло её бёдра. — Писатель! Где мой роман?»

Ничего не изобразилось на лице нищего, он сумрачно оглядел её:

«Вали отсюда…»

«Ро-о-оман, — пропела она, — вы обещали, если я буду вести себя хорошо, посвятить мне свой роман».

Она поднялась. Насупившись, он спросил:

«Когда это я обещал?»

«Тогда! И, пожалуйста, не делайте вид, что вы меня забыли!»

Она протянула руку старцу.

«Сам, сам…» — бормотал писатель, встал, подтянул штаны — жест, возвращающий мужчине самоуважение. Дама отряхнула и подала шляпу.

«Ничего не помню», — сказал он строго. Несколько времени они шагали рядом.

Не помню, не знаю, повторял он мысленно, ни тебя, ни вашего городка, ни комнату с топчаном и дощатым полом, ни старуху-хозяйку, и катитесь вы все подальше.

«Ты её внучка?» — спросил он.

Вошли в сквер и уселись на скамейке перед Первопечатником.

«Та-ак, значит… — пробормотал он. — Это самое… — И что-то ещё невнятное. — Сколько же это лет прошло… сто лет?»

«Почти».

«Я жил у Швабры… как её? Андреевна?»

«Анисимовна».

Il en est ainsi de notre passé. C’est peine perdue que nous cherchions à l’évoquer.[62]

«Я была девочкой. Я была в тебя влюблена, писатель».

«Этого не может быть».

Вероятно, он имел в виду встречу. Она истолковала его слова иначе.

«Ты просто не заметил. Мужчины невнимательны. Ты и сейчас меня не узнал… А я, между прочим, вспоминала о тебе. Писатель, я всё та же».

«Та же. Угу. Только я не тот».

«Ты не выполнил своё обещание. Где книга?»

Нищий молчал, мутно поглядывал из-под косматых бровей.

«Я жду», — сказала она холодно.

«Чего ты ждёшь?»

«Чего я жду… о, Господи. Вот уж никогда бы не подумала. Так опуститься… Где ты живёшь? Как ты вообще существуешь?»

«Существую…»

«У тебя есть какое-нибудь жильё?.. Ты пойдёшь со мной, — сказала она. — Будешь жить у меня… А эти лохмотья — вон, вон…»

«Не сметь меня оскорблять».

«О, я бы тебе ещё и не то сказала… Писатель, где мой роман?»

«Путаешь меня с кем-то».

«Я? путаю?»

«Нет его. И меня нет».

«Это как же надо понимать?» — спросила она, нахмурившись.

«Нет больше никаких романов! — крикнул он. — Конец, finita… Сколько можно?»

«Куда ты его дел. Куда ты его дел? Я спрашиваю».

«Тебе говорят — нет. В сортир спустил… — Усмехнувшись: — Вместе с тобой».

«Со мной?!»

«Ну да. Ты ведь тоже была — как это называется — действующее лицо».

Нищий взглянул на позеленевшего человека в кудрях, повязанных ремешком. Он опирается на печатную доску, в другой руке держит типографский лист. Со своего постамента Иван Фёдоров сверлил бродягу укоряющим взором. Пора бы и его туда же. Взорвать к чертям…

«Неправда. Я не верю. Мы его разыщем. Или ты напишешь заново».

«Держи карман шире».

Помолчав, он добавил:

«Ни к чему. Не вижу необходимости. Нет смысла».

«Мы поговорим об этом после; пошли».

«Куда это?»

«Есть смысл или нет смысла, не нам судить. Поднимайся, у меня мало времени».

«Зато у меня, хе-хе, сколько угодно!»

Светило яркое летнее солнце. Шумел город, вдруг оказалось, что в Москве очень много машин. Писатель сказал:

«Мне нехорошо. Лучше проводи меня».

«Куда?» — спросила девочка. Он сидел за дощатым столом в комнатке с низким окошком, со щелястым полом, кто-то царапался в дверь, она вошла, держа в руках ломоть хлеба с повидлом. Бдительность, сказал жилец, подняв палец, бдительность прежде всего, и принялся перебирать исписанные листы. Оба стали есть и слизывать повидло с пальцев.

«У нас большая квартира, — сказала она, — мой сын предприниматель. Мы ни в чём не нуждаемся… У тебя будет своя комната. Все условия для работы… Ты всё вспомнишь, торопиться некуда. Напишешь ещё лучше, чем было. А потом мы издадим книгу за свой счёт, в самом лучшем издательстве. Писатель. Я требую. Ты обещал!»

«Там есть столовая, бесплатная… Проводи меня».

«Никаких столовых! Мы едем к нам».

«К вам. Угу. Куда же это? Девочка моя…» — проговорил он, глядя мимо бородатого Первопечатника, мимо Иверских ворот. Шум столицы, водопад времени заглушал его бормотанье.

«Девочка… Я понимаю, надо было сопротивляться… Надо было твердить своё… Как-то оправдать».

«Что оправдать?»

«Всё. Историю. Литературу. Свою собственную жизнь. Кто мы такие, зачем живём на свете. Жизнь бессмысленна. Надо внести смысл. Литература вносит смысл, так? Ничего не вышло».

«Но есть Бог», — сказал Первопечатник.

Писатель поднял голову.

«Ты так думаешь?» — спросил он.

Рядом с ним женщина, уже не казавшаяся такой моложавой, сжала виски ладонями, да, да, говорила она, есть Бог, и он всё видит и всё понимает; он и тебя ведёт, и не зря мы с тобой повстречались.

«Это судьба. Я верую, верую… Ты начнёшь всё сначала. Ты напишешь новый роман о пути к Богу…»

Писатель промолвил:

«Может, он и есть. Только не про нас».

«Что ты такое говоришь! Теперь другие времена. Это так нужно! Всем нужно! Ты современную литературу читаешь?»

«Зачем она мне…»

«Послушай… — Она встала, взглянула на ручные часики. — Мне надо торопиться. Ты тут посиди… Я скоро вернусь».

Он покачал головой.

«Можешь не возвращаться. Минутку… Что я хочу тебе сказать. Ты говоришь, другие времена. Будь на моём месте человек в десять раз талантливей, всё равно ничего бы не получилось. Что это за времена, что это за эпоха, когда какого-то Элвиса Пресли боготворят десятки, сотни миллионов… О чём тут толковать… Пресли отменил Бетховена. Телевизор обесценил Пруста, обесценил Толстого… Прости, я заговорился… Не об этом речь. Что я хочу сказать… Мне сегодня как-то нехорошо, надо бы лечь. Я, пожалуй, пойду… Моя милая… Я счастлив, что повидал тебя, что у тебя всё в порядке… Всё в порядке…» — бормотал он, не замечая, что рядом никого уже нет.