что он огорчен, скован, и все у него получалось совсем не так, как обычно. Заметив это, Овруцкий поднялся из-за стола, сочувственно взглянул на Шмаю и сказал:

— Ну, не надо все это принимать близко к сердцу. Тебе ли, старому солдату, расстраиваться из-за женских причуд? Далеко она не уйдет… Сам же знаешь, что она молится на тебя, дурень! Знаем мы женскую натуру. Насолит тебе, а потом долго будет каяться… А Рейзл у тебя хорошая, работящая, сердце у нее доброе. Давай выпьем за ее здоровье! Так. А теперь, брат, пошли. Люди нас ждут. Надо работать. Нужно, как ты, Шмая, любишь говорить, плечо подставить…

Наш разбойник как-то сразу повеселел и оживился. Накинув на плечи полушубок и надев шапку, вышел из дому. За ним пошел Овруцкий. Оба молчали, глядя в сторону новой колхозной усадьбы, привольно раскинувшейся над Ингульцом.

А на усадьбе артели была необычная суета. Со всех сторон колонисты свозили сюда свое немудреное хозяйство — плуги, бороны, сеялки, тащили непослушных коров, лошадей. Женщины и девушки хлопотали в просторном доме, выметали сор, мыли полы, окна, наводили порядок.

Шмая-разбойник обошел двор, заглядывая в каждый уголок и прикидывая, за что нужно в первую голову браться. Подойдя к сваленному в кучу инструменту, он вытащил острый топор и направился с ним к воротам.

Нужно было снять с петель старые, покрывшиеся плесенью и мхом ворота. Вместо них хотелось сделать высокую арку, чтобы повесить на ней вывеску с полным названием поселка и артели, родившейся в таких муках и спорах.

Старые ворота почему-то напоминали Шмае вход в тюремный двор. Не должны они тут оставаться! Все должно быть здесь новым, начиная с ворот.

Окунувшись в работу, Шмая сразу же забыл о всех своих горестях. Он громко запел свою любимую солдатскую песню, и все вокруг с улыбкой посматривали на него:

— Молодец наш Шмая-разбойник! Никогда не падает духом…

— Жена от него ушла, а ему хоть бы что! Живет — не горюет!

— Эх, ребята, некогда мне горевать… Сами видите, какая куча работы на нас свалилась! Вот лет через сто, когда состаримся, тогда уж будет у нас время переживать. Давайте только работать аккуратнее. Надо, чтоб арка имела приятный вид! За десять верст отсюда люди должны видеть нашу фирму!

— Э, Шмая, разве это самое главное — вывеска, внешний вид? — отозвался кто-то из стариков. — Главное в том, чтобы жизнь у нас пошла хорошая!

— Это вы мудро сказали, сосед! — расправил плечи Шмая, вытирая рукавом пиджака мокрый топор. — Ясное дело… Но, понимаете, в хорошем хозяйстве все должно быть на месте и по-хозяйски сделано: начиная от арки и кончая стойлами для лошадей… — И, помолчав, добавил: — Если вы думаете, что этот двор мне нравится, то я скажу, что вы ошибаетесь… Как бы мы ни чистили, ни мыли это логово, все равно оно для настоящей фирменной артели не годится. Цейтлины строили для себя и для своего хамова отродья, для какого-нибудь десятка человек, а мы должны строить для целой колонии. И самое главное — этот дух, дух Цейтлина и его компании, будь они неладны, трудно выветривается… Когда станем немного на ноги, надо будет построить новую усадьбу, новые коровники, конюшни. А это все сжечь.

Двор гудел. И кого только здесь сегодня не было! Малыши, которые никогда не отваживались подойти близко к дому Цейтлиных, теперь весело бегали по двору, путались под ногами, мешая людям работать, и чувствовали себя тут полноправными хозяевами. Пришли и старики, которые дальше своего двора давно уже никуда не ходили.

Шмая не мог оторвать глаз от детворы. В этот день все, кажется, забыли, что детям нужно идти в школу. Он искал глазами своего сыночка, но его здесь не было. Видно, мать не пустила…

Сунув топор за солдатский ремень, он направился в другой конец двора за досками и вдруг увидел двух колонистов, которые еще недавно кричали, что ни в какую артель они не пойдут, а сейчас везли сюда два плужка и борону.

Шмая остановился и, глядя на это добро, с улыбкой сказал:

— Ну и плуги же вы тащите в нашу артель! На какой свалке вы это барахло нашли? Да такими плугами, кажется, работали еще предки Александра Македонского. И те, которые в пещерах жили… Давно уже надо было сдать этот хлам в утиль… И это драгоценное имущество вы боялись внести в общее дело? Ну и мудрецы! Смех да и только!..

— А что ж особенное внес ты в артель, что позволяешь себе смеяться над нами? — обиженно спросил один из колонистов.

— Как это — что я внес? Внес все, что у меня есть. Совесть — раз, всю душу — два, руки свои — три! Разве этого мало?

— Нет, мы к тебе ничего не имеем, наоборот, очень хорошо, что такой умелый мастеровой будет с нами… Вот ты уже с топором ходишь. Но сам должен понимать, что мы — люди разные. Перед тобой открыты все пути. Куда бы ты ни пришел, везде ты в почете, и хлеб тебя ждет, и по усам мед будет течь. А мы извечные хлеборобы, виноградари. Понимаешь, отсюда, с этой земли, мы никуда не уйдем. Тут работали наши отцы, деды и прадеды, и мы останемся здесь, и наши дети и внуки останутся. Эта земля нам дорога, как жизнь…

— Я все понимаю, — миролюбиво проговорил Шмая. — Это я только так сказал, к слову пришлось…

Он уже взвалил себе на плечи несколько пахнувших смолой сосновых досок и пошел с ними к воротам, сбросил на землю и взялся за топор.

Шмая снова запел, но почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, оглянулся и увидел жену. Она стояла чуть поодаль, у забора, в своей черной шерстяной шали, которую обычно надевала только по большим праздникам. Делая вид, что он ее не замечает, Шмая перевернул доску на другую сторону и взялся еще энергичнее тесать ее. Ему стало жарко, и он расстегнул ворот рубашки, сдвинул шапку на затылок, продолжая напевать.

Рейзл быстро подошла к нему и, не сводя с него глаз, тихо сказала:

— Зачем рубашку расстегнул? Холодно… Простудиться хочешь? Этого мне еще не хватало…

— Не понимаю, почему тебя это беспокоит! Ты ведь бросила меня, вот теперь уже другого будешь учить уму-разуму…

— Почему ты сердишься? Может, ты считаешь, что прав? Разве можно так с женой обращаться?

— Слушай, Рейзл, — волнуясь, начал он, — ты меня перед всеми осрамила. И за что?

— Застегнись, слышишь? Застегнись, простудишься… — настойчиво повторяла