Тем более в оружии не нуждался, что на двухсотом рубеже знания новые открылись. Внезапно многое объяснилось, о чем Исидорушка и другие старцы говорили, а он по младости пропускал мимо. От людей недобрых одним взглядом навострился отбиваться, память им враз отшибал. Черные, кстати, в один момент насторожились, как псы прибитые, зубы казали, а близко не подходили.

Убить мог Бродяга теперь. В секунду, без увещеваний. И позабыть стих не боялся. Потому что Черных жизнь мало стоила. Сами они в других и в себе одинаково жизнь не ценили, нисколь. Такого на святой Руси со времен смуты не было, чтобы жизнь дешевле краюхи стала…

Двухсотую свою годовщину Бродяга встретил, пожалуй, не равнодушно, а в страхе великом. Прав вещий Игнатий оказался, да и редко мортусам небеса лгут. В 1955 году вроде бы полегчало, разжал зверь пасть, в которой народ задыхался. Славный год прокатился…

После Никиты полегше стало, а Черные мортусы, семя змеево, сами себя поистребили здорово. Кровью их земля на сажень пропиталась и, точно насытилась, замерла. Бродяга врачевал, как до революции, путая порой седьмое имя свое с прежними, десяток младенчиков Черных на совести имея, стих сложив едва на треть.

Окаменел окончательно.

Ни песни, ни шутки более не трогали, на пустословие минуты не тратил. Что нового могли сообщить ему люди? Все одно и то же, мелкие их, жадные устремления, завистливая злоба взаимная, никчемные желания. Кресло в районе потеплее захватить, товарища загнобить, чтоб не мозолил глаза достатком, чужой кусок прихватить, да пожирнее. И не просто прихватить, чтоб деткам досталось, а тут же сожрать, не раздумывая! Потому как, не сожрешь сразу — наутро сам бос и гол окажешься… Скверно жили.

В нем же плескалось неуемно, горело огнем одно — успеть, подхватить стих! Не пропадало желание жить, никуда не пропадало. Принимал больных, отовсюду катили, хотя рекламы не давал, сарафанная реклама устоялась, да и то невпроворот дел. Летели отовсюду: из столицы, из других стран даже, ехали поездами, автобусами, на своих машинах, вереницей за селом скапливаясь. Бродяга догадывался, что на нем неплохо руки греют и совхозные начальнички, и милицейские чины, и партийцы городские, не говоря уж о мелких дуриках, что в помощники набивались. Этих во все годы с избытком вокруг вертелось. То дом чинить кинутся, то обеды поставлять, то постой гостям обеспечивать и в три шкуры с несчастных драть. Иные в ученики себя записали, с тетрадками в избу прошмыгнуть норовили, под разными предлогами, иные даже книжонку выпустили, и не одну, где якобы методы лечения раскусили, и тайны великие страждущим всем за пару целковых продавали. С угрозами тоже порой забегали, но реже и реже, скисла власть.

Все труднее Бродяге хвори стали поддаваться. Со скользкими людишками и болезни соскальзывать с рук начали. Бывало, опустит руки на грудь занемогшей женщине, а внутри нее, вместо жажды к счастью, чует пустоту. Еще родня суетится, рублики мятые для нее собирает на проезд, на подарки старцу-чудодею, а сама болящая от права на жизнь отказалась. Как таких несчастливцев врачевать? Только сердце от них болело, и кисло во рту делалось. Вроде богатели помаленьку людишки, да счастливее не становились. Пели о счастье, а сами выли, в петли вешались, кровников со свету сживали…

Утречком, по росе, навстречу алым первым сполохам, выползал Бродяга, и слезы подступали. До чего сладко, до чего вольготно и празднично можно было существовать на щедрой, красивой и вечной сибирской земле!

И до чего люто, скаредно, подло вели себя обитатели ее. Транжирили скудные деньки свои, как забулдыга, что швыряет последнюю горсть мелочи кабатчику, оправдывая себя тем, что обречен на погибель при любом раскладе…

Наступил день, когда Бродяга услышал нечто, похожее на рокот дальних речных порогов. Ночами, вместо глухого, неясного бормотания, различать стал непрерывный, холодящий душу гул. Уже не перекаты на горных студеных ручьях мерещились, а широкий, вздувшийся пологом брызг водопад.

Как-то утром, зимой, получив очередное слово, понял, что дальше так не может. Следовало передохнуть, разобраться в собственных ощущениях. Кликнул шофера, охрану, поваренка и укатил в лес, к запасной своей дачке.

Ревело в ушах.

Водопад стал гораздо ближе. Теперь не сплошным рокотом рисовался, а выдавались наружу отдельные всплески, бормотания, точно выкрики, визги. Бродяга кожей ощущал, как вздрагивал вокруг него воздух, как смолистый, медовый аромат тайги принял в себя тревожную, сырую составляющую.

Он не выдержал грызущей тоски, в рубахе одной разбудил челядь. Те переминались, моргали робко, словно провинились. Никто ничего не слыхал. Да как же, досадовал Бродяга, если щекой к срубу приложишься, и вот оно, потряхивает мелко!

Но не дано было другим.

В ванне спустилось озарение, на четвертый день одиночества. Это был не водопад. Это обещанный Армагеддон надвигался, закат племени двуногих. Не вода по скалам грохотала, радуги семицветные, на потеху детворе, рождая. Это сыпались в пропасть безвременья миллионы заблудших душ.

Бродяга выбрался из пены, прошлепал, сутулясь, по коврам, неловко ткнул мокрым пальцем в пульт от плазменной панели. Штуковина, губернатором края подаренная, стенку от окна до окна занимала.

«…Первые двенадцать контейнеров с американской вакциной третьего поколения разгружены сегодня на военном аэродроме, вблизи Читы, — зачитывала по бумажке юная дикторша. — Теперь, с достижением межправительственного соглашения, появляется надежда, что эпидемию удастся остановить».

Бродяга не понимал новые русские слова. Слова резали слух, скрабали душу, как грубый наждак. Он отвернулся к календарю, который заботливо перелистывала для него прислуга.

14 февраля 2024 года.

До катастрофы оставалось меньше трех лет.

Теперь он не боялся шума. Он понял, что шум и дрожание производит само время, трещавшее по швам, проседавшее под грузом опостылевшего человечества.

Бродяга возлагал на приближавшуюся беду немало надежд. Смертей должно было навалиться столько, что последние строфы составятся без труда, только успевай запоминать. С другой стороны, его с каждым днем все сильнее тревожило, что же будет с ним, если людишек не останется вовсе.

Получалось, что сбирать стих для себя одного — тошненько…

Теперь он чаще смотрел новости. Он понял, отчего люди умирали раньше, чем прекращали дышать и ходить. То самое, с чем он не мог бороться, называлось длинно и запутанно, синдромом иммунодефицита. Чаще всего оно никак себя не проявляло, не полыхало конкретной точкой, жгутом воспаления, внутренним жаром. Оно отталкивало его руки, как невидимая пружина, как гуттаперчевая клетка, внутри которой чудовище продолжало жрать зараженного человека. И таких случаев вал нарастал.

Бродяга гадал, где же светлоликий царь с седыми косицами. Точно в царе том спасение для оскудевшей души хоронилось.

Потом гадать стало некогда. На улицах возникли солдаты в масках, а в больничных дворах — штабеля трупов. Бродяга еле успел бежать из пригорода, забился в глухомань, в заранее припасенную зимнюю дачку, где постоянно обитали сторожа, верующие старички. Ему смутно припоминались эпидемии прошлого, с кострами, колокольным звоном, шеренгами молящихся, с иконами наперевес.