Бледный, здорово похудевший рязанский дядя грустно хмыкнул:

– Посоветовал, это самое, больше гулять. На свежем воздухе...

Несколько минут мы обменивались ничего не значащими репликами. Я ждал.

Но Хватов обескуражил меня. Он вообще не стал доставать ДЕЛО из сумки. Когда ему все же понадобилось туда заглянуть, он, пряча глаза, вытащил объемистую папку лишь на несколько секунд; потом, спохватившись, не стал убирать обратно, а оставил на столе – но закрытую. При этом он выдал себя всей позой тела, суммой мелких движений – тем, что старательно смотрел мимо меня, и тем, что захлопнул том небрежно, даже лихо, и тем, что поторопился сразу уткнуться в свою клавиатуру.

Узнать о моих тренировках, о том, что я пытаюсь прочесть ДЕЛО, он мог только из одного источника. С ужасом я предположил, что мой сосед, адвокат-наркокурьер, маленький Гриша Бергер, является осведомителем.

Когда Хватов вновь торопливо захлопнул ДЕЛО и даже значительно пристукнул сверху ладонью, глядя при этом мимо меня, я вспомнил про «ад для дураков», сопоставил одно с другим и осознал, что Гриша – стукач. И решил, что немедленно по приходу в камеру ударю его. Кулаком. В лицо. Несколько раз.

В принципе такой радикальный поступок грозил мне тремя вариантами: во-первых, карцером, во-вторых, гарантированным переездом от тихого, интеллигентного Гриши к каким-нибудь идиотам, а в третьих, новой статьей обвинения, лишним годом к сроку. Правда, этот год я уже почти отсидел. Перспектива карцера меня не пугала. Но вот съехать от такого комфортного соседа, как европеец Гриша... Сменить обстановку на худшую я не желал. И легко отказался от идеи физического насилия над ссученным гражданином Швейцарии.

Значит, понял я, если Гриша – осведомитель, то и вся его алмазная история – фуфло. Не было никаких разрезов на ноге. Не было отважного героя Радченко и его забега по тундре. Может быть, и Швейцарии не было, да и самого Гриши Бергера тоже.

4

Вернувшись в каземат, я застал стукача за чтением прессы. Гриша был так мал, что из-за краев развернутого газетного листа торчали только его сжимающие бумагу крошечные розовые пальчики, а также ступни ног – в подаренных мною шерстяных носках. Зрелище этих крупной деревенской вязки носков, их переслала жена, вдруг привело меня в ярость.

Я мог бы раздавить гада одной рукой. Придушить. Сломать хребет. А как еще поступают с гадами? Но мне удалось сдержать себя. С помощью Андрюхи. «Не горячись,– посоветовал он, возникая сбоку. – Вспомни, как учил великий обманщик Макиавелли: “Никогда не поступайте сообразно самому первому движению души, ибо оно – самое благородное”».

– Что пишут, Григорий? – елейным голосом осведомился я.

– Читаю программу телепередач,– благожелательно откликнулся швейцарский наркокурьер.

– Сплошные криминальные новости, угадал?

– Ты прав. Есть даже шоу под названием «Чистосердечное признание».

– Да,– буркнул я. – Эта тематика тебе близка... Ссученный месье отложил газету.

– Ты, наверное, меня презираешь, да?

– За что?

– За мое чистосердечное признание.

– До твоего признания мне нет никакого дела,– ответил я довольно грубо.

«А было ли оно, это признание? – пролетела мысль, злая, горячая. – А не пнуть ли его ногой прямо сейчас?»

– У меня почти пятнадцать лет адвокатского опыта,– очень тихо, извиняющимся тоном, произнес Гриша. – Знаешь, наверное, старую уголовную поговорку: чистосердечное признание облегчает наказание, но удлиняет срок?

«В прошлый раз он сказал, что у него десять лет опыта, а теперь уже пятнадцать. Обман, все обман. Меня обманули. И там, и здесь. Меня обманул мой босс Михаил, обманул генерал Зуев, обманул сыщик Свинец. А теперь обманул и сосед по камере. Вдобавок я сам себя обманул. Будь проклят обман и обманщики, будь проклята ложь во всех ее видах!»

– Знаю,– прохрипел я. – Знаю эту поговорку.

– Так вот, она лжива.

– Возможно...

– Признавшись,– Гриша разглагольствовал шепотом, как бы преподнося откровение,– человек выбирает для себя самую простую дорогу. Психологически раскрепощается. Сбрасывает с души груз...

«Сейчас он начнет цитировать FM Достоевского».

– Очистившись еще на стадии предварительного следствия, преступник легко проходит через болезненную процедуру суда и воспринимает наказание не как возмездие, а как начало новой жизни...

– На свободу – с чистой совестью,– процитировал я.

– Да! – горячо воскликнул стукачок. – Именно так! Разве свобода и чистая совесть – это не то, чего ищет каждый человек? Разве ты не ищешь себе свободы?

– Моя свобода всегда при мне,– ответил я. – Здесь, за решеткой, я так же свободен, как и там, с другой стороны. А совесть – это не кастрюля. Она не бывает чистой.

«Зачем, какого дьявола я обсуждаю вопросы совести с тюремной наседкой?»

– Хватит, Гриша, меня агитировать.

– Я не агитирую,– лучезарно улыбнулся стукач. – Я просто хочу тебе помочь.

«Ты уже помог. Еще как! Порушил все мои планы. Как мне теперь жить с тобой? Мне же придется смотреть тебе в глаза! Здороваться по утрам! Угощать сигаретами! Шутить! Как я буду сосуществовать под одной крышей с осведомителем? Как я буду есть с ним за одним столом? Как смогу терпеть присутствие гада?»

Но прошла минута, вторая – и я получил внятный ответ на свой вопрос. Дверная «амбразура» вдруг раскрылась.

– Рубанов! – позвали оттуда. – Рубанов здесь?

– Здесь.

– С ВЕЩАМИ! К третьему в своей жизни лаконичному и жестокому распоряжению я отнесся уже спокойно. Философски. Не как просветленный муж, и не как борец с тюремной идеей, а как обыкновенный опытный арестант.

Да, я отчетливо ненавидел это «С вещами!» – оно бесцеремонно ломало мою повседневную жизнь, срывало с места и влекло куда-то дальше, вглубь тюрьмы, в неизвестное будущее; но вместе с этим я уже давно устал бояться неизвестности и встретил новый удар с долей здорового равнодушия. Современный арестант легко поддается дрессировке. Ему говорят: «Лицом к стене!» – и он мгновенно поворачивается в нужную позицию. Ему велят: «С вещами!» – и он послушно собирает бельишко. Ловко, споро, не совершая лишних движений.

Я приготовился в пять минут. Трусы, носки, книги, тетрадки уместились в один пакет. Продукты остались в распоряжении стукача. Памятуя о благородном жесте старых друзей, Фрола и Толстяка, я не взял ни чая, ни масла, ни курева – пусть все это напомнит гаду Грише обо мне, когда в камеру заедет новая жертва его коварства. Пусть. Я не жадный.

Матрас был свернут в трубу, увязан, баул застегнут. Осталось время для последнего разговора.

– Прощай, Гриша, – сказал я, садясь напротив швейцарца. – Я знаю, что ты стукач и сука. И я хочу, чтобы ты знал о том, что я это знаю. И всегда буду знать и помнить...